Вечный жид - [5]

Двое в форменных зеленых рубашках с короткими рукавами и нашивками "Zoll" подбежали ко мне, заставили подняться, потребовали документы - у меня их не было, - обыскали, как это делается в американских фильмах: ноги на ширину плеч, руки за голову, и, ничего не обнаружив, кроме нескольких долларов и марок, мягко подтолкнули к машине - белому микроавтобусу "фольксваген-транспортер". Автобус был разделен пополам решеткой, но почему-то посадили не в "курятник", а рядом с собой.

В участке меня допрашивали, пытались узнать, как и где перешел границу. В ответ на вопрос, почему это сделал, я выдавил из себя слово, которое мне в Москве под большим секретом поведал Геша Гопник: "Азиль". При этом он выразительно оглядывался, не подслушивают ли нас, и заклинал меня нигде и никогда не произносить это магическое заклинание, кроме одной-единственной ситуации, в какой я сейчас и очутился. Позже я недоумевал, чего это Геша делал такую тайну из слова, которое можно было обнаружить в любом, даже самом маленьком из всех карманных словарей. Означало оно по-немецки всего-навсего "убежище".

Мне дали подписать протокол допроса после того, как перевели его содержание на ломаный русский. Маленький, похожий на Чарли Чаплина офицер раздражался на мое тупое безразличие, а один из доставивших меня таможенников сочувственно, как мне показалось, протянул жестяную банку с каким-то горько-сладким питьем. На ней значилось: Schwepps.

Следующую ночь я уже провел в лагере для "азилантов", как называли немцы беженцев. Там мне вспомнилась шутка, рассказанная бывшим курсантом калининградского военно-морского училища Жорой Могилевским, с которым я познакомился у Батона. "Кормили нас нехило: водой и шлангами", - описывал свой флотский гастрономический опыт Жора. "Макароны, короче, - пояснял он. - На первое вода со шлангами, на второе шланги без воды, на третье вода без шлангов". Примерно такое же диалектическое меню надолго вошло в мою жизнь. Я перебывал в разных лагерях в Германии, Франции, Испании, Швейцарии. Гигантские бетонные лагерные бараки так же мало отличаются разнообразием, как и меню поедаемых в них обедов.

В Германии меня продержали около двух лет: после нескольких месяцев общего лагеря направили в общежитие для беженцев под Дрезденом. Оно находилось на горе, в бывших казармах какой-то советской танковой части, только что выведенной на родину. Чтобы добраться туда из города, приходилось подниматься пешком три-четыре километра по крутой бетонированной дороге. Время от времени нас собирали на плацу, чтобы зачитать через переводчиков очередной приказ. Здесь сбилась в кучу вся Азия: от монголов до болгарских турок. Встреча века. Хватало и наших. И того, что осталось от наших. Окрестности бывшего военного городка были усеяны ржавым отработанным железом, а в углу плаца валялась раскуроченная башня от старого танка - призрак Страны Советов, этого больного тела, разбросавшего свои бронированные конечности по половине земного шара, от моря и до моря. Тогда никто и не догадывался, что жить больному осталось считанные дни. Кстати, о танках. Однажды мне попался на глаза местный, еще гэдээровский школьный учебник арифметики: так в нем детей учили считать танками!

Воспоминания об этом времени сравнимы с пустотой. Мы боялись даже выходить на улицы: восточные немцы - "осси", переполненные смешанным с запахом пива энтузиазмом по поводу воссоединения Германии, подумали, что оказались в тридцать восьмом, и начали громить "ауслендеров" с таким же усердием, c каким они строили социализм. Поэтому, когда пришел отказ из Бонна, я не очень огорчился и не стал дожидаться высылки, а, купив билет до Саарбрюккена, сбежал туда, решив добираться до Испании.

Из Саарбрюккена перебрался в Метц. В Метце сел на поезд до Лиона. На лионском вокзале, внимательно изучив карту Европы, выбрал путь вдоль средиземноморского побережья.

Ездить по Франции гораздо проще, чем по Германии. Здесь до меня никому не было дела. Даже полицейские проявляли равнодушие, не говоря о простом народе. Народ этот к тому же оказался до крайности пестрым, особенно ближе к югу. На лице почти каждого немца появляются подозрительность и брезгливость, как только по темным волосам и непривычной одежде его взгляд вычисляет "ауслендера". Французы же способны иногда улыбнуться. Честное слово, один раз в Дижоне даже произошло нечто невероятное: не сумасшедшая старуха и не ищущий случайного партнера перезрелый гомосексуалист, а хорошенькая девушка улыбнулась мне, когда я, как бедный Вертер, задумавшись о своих несчастьях, сворачивал за угол какой-то улицы. В ее глазах не было ни тени презрения, при этом она махнула на прощанье рукой. Подобного не случалось ни разу за мои почти двухлетние мытарства по Германии, где лишь однажды ко мне приблизился какой-то пожилой господин и проникновенно заговорил о "массаже". Этот случай еще сильнее укрепил меня в намерении пробираться к югу. Юг - беднее и человечнее севера, думал я.

Ночью я вышел в Авиньоне. Сентябрьский дождь сбивал в мокрые охапки пока еще редкие опавшие листья. Каменный город был построен на камне. Во время Авиньонского пленения папы он разросся и обрел черты столицы в глубокой провинции французского королевства. Это я с горем пополам разобрал в путеводителе, подобранном на улице. Об Авиньонском пленении я знал опять-таки из какого-то исторического романа, прочитанного в юности. Оставив следы своих взглядов на достопримечательных камнях и внимательно изучив расписание, я сел на поезд, идущий к испанской границе.