Вечный жид - [2]

В том поезде из Астрахани в Москву я впервые после детства ощутил мучительное желание вернуться, погрузиться в книги, спрятаться от всего, что уже маячило на горизонте. Я ехал в этот русский Вавилон, как кролик, который, замерев от страха, прыгает в пасть удаву. Предчувствие, что никогда уже не буду так счастлив, как тогда, на продавленном диване, ставшем мне со временем коротким, - узким он был с самого начала до такой степени, что перед тем, как лечь спать, я опускал одну из его сторон, подпирал ее дедовской клюкой и так засыпал в брюхе этого монстра, диване-бабочке, который однажды обрушил-таки на мои забытые нынче сны свой нелепо вывернутый и нависший бок, - то ли я сейчас выдумал это предчувствие, то ли оно действительно было, аллах его знает! Оставим, впрочем, предчувствия. Они еще не раз посетят меня в моих странствиях, и всякий раз будет казаться, что "никогда еще" или "никогда уже", - здесь я просто развожу руками.

Но где мы остановились? Ах, да, книги, диван, падение в ночи. На вторую ночь пути с полки, противоположной моей верхней, сорвался пьяный русский прапорщик, весь вечер накануне пристававший ко мне: "Куда едешь, хачык?". "Хачиками" русские шовинисты презрительно называют нас, армян, грузин, аджарцев, - всех кавказцев. Ничего бы обидного в этом не было, если бы не интонация, не акцент, которым они обязательно сопровождают свое "хачык". Хоть я по-русски говорю чище и правильнее этого вонючего толстозадого "куска" (так, я слышал, зовут их в армии за неугасимую и неутомимую страсть красть все что ни попадя), ответить ему: "В Москву, кусок, в Москву!" - я не осмелился. Его налитые водкой свиные глазки были лишены мысли. Ночью эта скотина так расхрапелась, что мне показалось, что цепи, державшие полку, не выдержали, и он сорвался под столик, разбив при этом трехлитровую банку с консервированными помидорами, что служили ему закуской. Вы не поверите, но этот русский патриот даже не проснулся, так и провалялся всю ночь под помидорами, раскинув руки и храпя на всю вселенную. Я беззвучно засмеялся и, отомщенный, уснул.

В Москве шел дождь. Я прожил в этом городе около четырех месяцев и не помню ни одного дня, в который бы не лило или не моросило. "Гнилая яма", любил повторять мой брат Леван, застреленный позднее возле метро на Полянке. Он устроил меня водить машину к одному московскому "авторитету" - так зовут в России уважаемых главарей преступных кланов - по кличке Батон. Еще в газетах пишут, что их называют "ворами в законе", но я такого титула в реальной их жизни не слышал. Батон был толстенький старикан лет семидесяти, похожий на ветерана, пришедшего в школу с рассказом о своих боевых подвигах: о взятии Вены или Будапешта. Он и был ветераном. Леван рассказывал, что Батон отсидел в тюрьме в общей сложности около сорока лет! Его сын был профессором университета. Когда Батон "садился", о мальчике, юноше, а потом уже взрослом мужчине заботился друг и поверенный "авторитета", известный московский адвокат Раскин.

Когда Леван в первый раз привел меня к Батону, тот ел пельмени. "Садись, мальчонка", - доброжелательно пробурчал он и приказал какому-то шнырю в глубине квартиры - обычной трехкомнатной хрущевки, в ней, как выяснилось позже, вместе с паханом жила вся его свита: "Насыпь гостю расстегайчиков". Так он называл свое любимое блюдо - пельмени с маслом, политые уксусом. "Машину водить умеешь, голубь?" - еле разборчиво, сквозь причмокивания и посасывания, спросил хозяин. Я ответил утвердительно, но тут же осторожно добавил, что права получить так и не успел. "На кой они нам сдались, эти права. У меня их, этих прав, сколько хочешь, как у трижды Героя Советского Союза, понял?" "Понял", - скромно сказал я в ответ, и холодок прошел по спине. Глаза собеседника напоминали глазки того пьяницы-прапорщика из поезда. В них тоже не было мысли. Но что мне оставалось делать? Я втянул голову в плечи и начал возить Батона на старом неброском "жигуленке" "по делам".

Привыкнув к московским улицам и носившимся по ним сверкающим джипам, огромным "мерседесам" со знакомыми - конкурентами и приятелями моего хозяина, - я дивился, почему он ездит на этом замызганном тарантасе. "По кочану, - был ответ, - пусть эти петухи перьями поблестят, я им их повыдергаю, в жопу напихаю и в узелки завяжу, чтобы не пердели. - И продолжал: - Знаешь, какая птица в городе самая умная и живет лучше и дольше всех? Воробей! Он хоть неказистый, но посноровистее попугаев будет. Вот я, к примеру, никогда не езжу в вагоне-люкс, хотя могу скупить весь поезд. А почему? А потому, что в плацкартном хоть и пованивает, да естественная защита - народ. В люксе же горло вспорют, никто не услышит".

Он был не так-то прост, этот школьный ветеран в стандартном сером костюме со вздувшимися коленями и брюхом, нависшим над бечевкой, которой он неизменно подвязывал брюки. Он был даже где-то оригиналом, этот старый убийца.

Жил я поначалу на Батоновой даче - крытой старым толем развалюхе на Минском шоссе. Даже здесь Батон был последователен: трехэтажные хоромы, как на Рублевке, не возводил, не желая бросаться в глаза. И что еще было странным, он не был "патриотом": я ни разу не слышал от него "хачика" или чего-то в этом роде. А когда один из прихлебателей назвал Раскина при шефе жидом, Батон просто взял со стола бутылку и разбил ее о голову паренька углом в висок. Тот, как рассказывал присутствовавший Леван, "смутился и подвязал лапти". Его даже не стали хоронить, а просто выбросили на мусорку за городом. Этот случай заставил меня задуматься о бегстве из компании нашего жирного Нерона. Кто знает, что может взбрести ему в голову. Но бежать означало подставить Левана, и я продолжал каждую ночь просыпаться с полупроглоченным, как язык утопленника, страхом и отвращением к себе и жил дальше.