Вечный жид - [3]

Тот дом, сударь, стоял за городской стеной, рядом с узким висячим мостиком, что застежкой перехватывал два берега реки у поворота пыльной дороги, ведущей из города в гору. Дом под черепичной кровлей, двускатной и красной, и почти неприметный с дороги из-за роскошного, густого, точно кисель, сада, затягивающего изысканное жилище с колоннами в воронку своего зеленого водоворота. Минутку, милостивый государь, извините, что перебил, но эта река - Кедрон, не правда ли? Неважно, не имеет значения, прошу не перебивать, но если вы так настаиваете, то да, река тогда звалась Кедрон. Хотя какая там река: ручей, обыкновенный ручей, необыкновенный ручей, сбегающий с гор, прозрачный и хрустальный, чуть ниже по течению разливался в живописное озеро, уютное озерцо, совсем чуть-чуть заросшее по берегу щетиной камыша, с одноглазыми белыми кувшинками, которые плавно покачивались на стройных ножках, и трактиром, что притулился у развилки горько-пыльной дороги, где я и увидел ее, Магду, когда шел от городских ворот со свертком кож под мышкой, по обочине желтой дороги, чтобы поднимать меньше пыли, но пыль клубилась у ног, горько пахла полынью, оседала на пожухлых от зноя ушастых лопухах и придорожном кустарнике, на плечах и голове, попадала в рот и скрипела на зубах. Милостивый государь, я не понял, та женщина, о которой вы говорите, стояла, сидела, проходила мимо? И потом - во что она была одета, пожалуйста, если не трудно, расскажите подробней. Да, несомненно, я так и собирался сделать: просто мне хотелось отметить запах полыни, исходивший от поднимаемой ногами пыли, когда я увидел ее, Магду, в первый раз; она сидела под трактирным навесом в компании городских повес, одного из них я знал - сынок фабриканта мебели; на земле, неподвижная от жары, лежала лилово-чернильная тень, а в глубине навеса, положив головы на сложенные вместе руки, спали два римских солдата с багровыми лицами. Да, сударь, должен отметить, обратите внимание, это очень важно, я не собирался смотреть в их сторону, не мое, сына башмачника, дело, как веселятся под трактирным навесом в самую жаркую пору буднего дня; все произошло случайно: ящерка легким телом юркнула у самых ног, чтобы не наступить, я споткнулся, поднимая клубы раскаленной пыли, и услышал взрыв грубоватого женского хохота, поднял глаза, увидел хохочущее лицо Магды, расплывающиеся розовые пятна физиономий ее спутников, удивился ее серьезным печальным глазам, спорящим с залихватской улыбкой, пыль попала в нос, и так резко пахнуло полынью, что слезы на мгновение расстроили зрение. Минутку, милостивый государь, извините, что перебил, но та, кого вы назвали Магдой, как она была одета, сколько ей было лет, какого цвета волосы? И потом, простите, я не понял, тогда, под навесом трактира, вы увидели ее впервые или знали ее и раньше? Да, сударь, вполне разделяю ваше нетерпение: да, да, конечно, вероятно, вы уже догадались, я действительно увидел Магду в первый раз, но после большого перерыва по истечении длинной, как старушечье жевательное движение, эпохи, в конце долгого туннеля длиною более чем десять лет, ибо некогда, не здесь, совсем в другом городе, но были знакомы, росли вместе, все втроем, я, Иегошуа и Магда, которая, хотя была младше лет на семь-шесть, таскалась всегда с нами: неразлучная литературная троица, что-то вроде шарльдекостеровских Тиля, Неле и Ламме, только именно я любил Магду, хотя жалкими голодными глазами она смотрела не на меня, а на него, а он, худой и молчаливый Иегошуа, не любил никого: ни меня, ни ее, а просто терпел, ведь это всегда заметно, чувствуется, не правда ли, тем более что он и не скрывал. Да, сударь, была прекрасная пора, пора цветений и открытий, загадок и отгадок, цветов боярышника и урюка, любви и ревности, бесед и молчаний, женских запястий и легких платьев, трагедий и разочарований, тепла и холода, купаний и омовений, гор и лесов, улыбок и гримас; пора, когда женщина вылупляется из девушки внезапно, точно выходит из-за прозрачной занавески; прекрасно, сударь, на всю жизнь запомнил тот случай, как это произошло, когда мы, возвращаясь лесной дорогой домой, случайно попали под дождь, и Магда, решив просушить волосы, которые еще ни разу не подрезала, распустила прическу, и они рассыпались по плечам густой каштановой волной, заскользили как лавина, закрывая тонкие руки, девически припухлую грудь и спину сплошной пеленой: невозможные, невероятные, небывалые волосы, виденные мною всего раз, доходящие до круглых испачканных коленок, и ее жест, отточенно женский: согнутая в локте рука поправила и приподняла волосы с затылка, высвобождая еще - представляете, тяжеленная пенная грива, она могла бы снять платье, как леди Годива, и шалаш волос скрыл бы полностью ее наготу, - и из-под руки вопросительно взглянула не на меня, хотя до ее волос и наготы, поз и струнной грации дело было только мне, а на него, Иегошуа, который даже не повернул головы и продолжал сидеть, прислонясь спиной к стволу дерева: с ранних лет он мучился животом, после еды начинались рези, слабость желудка, пил настои трав, но тщетно, уже с двадцати лет начал редеть волос, все не в радость, мать, тетка Мария, баловала его как могла, ей нагадали, что сына надо беречь, поэтому тряслась над ним, словно курица над яйцом: болезный ты мой; мне же с одиннадцати лет приходилось помогать отцу: дубил, сушил и красил кожи, кормил волов, которых мы держали, затем заказов стало меньше, их поток оскудевал, точно струйка в песочных часах, отцу грозил долговой ошейник, и, чтобы избежать разорения, был затеян переезд в столицу, где дела отца сначала пошли в гору, ибо руки, сударь, он имел, несомненно, умелые, но характер толкал на рискованные авантюры, не успев развернуться как следует, взялся за слишком крупный заказ для челяди наместника Тиберия, а сам просидел над узорными сафьяновыми ремешками для сандалий жены соседа, заказ был сдан не в срок, неустойку выплачивать было нечем, и ранним утром, покинув дом, где только что, после переезда, стали обживаться, перебрались в дом много худший, брошенный своими хозяевами из-за недоброй славы и стоящий за городской стеной, ибо по закону должник, покинувший город, снимал с себя долг, и, думая, что временно, поселились там навсегда,- но той ночью перед бегством из Назарета, ибо все же, что ни говори, это был не переезд, а бегство, я, сударь, и услышал то слово, которое многое могло решить и, надо сказать, решило. Ускользнув незаметно от отца, возившегося с поклажей, я вызвал Магду к изгороди, чтобы спросить обо всем в последний раз: она вышла заспанная, накинув на себя что попалось под руку, и пока стояла, отделенная от меня расческой изгороди, сплетенной из прутьев, накручивала на пальчик спираль выбившейся возле улитки уха прядки; не помню, что я говорил той ночью, помню только, как белела та половина лица, которой она была ко мне повернута, и оголенный локоть, кисть, сжатый кулачок и палец, ввинчивающийся в отставшую прядку. Цвел боярышник, душистая тьма с прожилками запахов жалась к нам, обступала со всех сторон; конечно, уверен, не сомневаюсь, вы легко можете представить, что именно говорил и предлагал я, ибо, несомненно, был готов на что угодно, когда вспоминал, что сейчас, сию минуту могу уехать, оставив навсегда это сонное потягивающееся тело с теплой кожей, истаивающее в ничто в двух шагах от меня; сказал ли я что-нибудь оскорбительное об Иегошуа? Вряд ли, не думаю, не было причины, при чем здесь он, хотя кто знает, чем черт не шутит, возможно, сам того не желая, не отдавая отчета, пришлось к слову, не понимая, что говорю, думал о другом, очень вероятно, что-нибудь - это уж обязательно, взял - и проговорился. Вдруг - конечно, это непросто представить, не знаю, было ли в вашей личной жизни нечто подобное, напоминающее, сходное, так сказать, хотя бы в общих чертах, какое-нибудь испытание, столкновение с любимой женщиной, хотя очень вас понимаю, предвижу возражение, поправку, очень важное уточнение: что значит любимой, когда идет разговор, если позволите, повествование о двух юных созданиях, обрисованных мною пока весьма нечетко, бегло, скорописью легкого пера, нетвердым очерком, простите, чуть не сказал - воображения, но в том-то и дело, что тут никакое не воображение, а оголенная реальность, да, да, теперь припоминаемая, но именно реальность, не убоясь пышного эпитета, ни с кем и ни с чем не сравнимой трагической любви: не сравнимой, ибо, вероятно, уже предчувствуемый вами, сударь, банальный треугольник не совпадает ни с одной другой геометрической фигурой страсти, включая те, которые существовали или только будут существовать, в чем вы, надеюсь, и убедитесь, подтвердив этим мою правоту; трагической - ибо не знаю, удалось ли вам испытать когда-либо нечто подобное, так как, простите, только в этом случае вы в состоянии понять меня, но я любил ее так же сильно, как она меня ненавидела, презирала, причем и до и после, а позвольте спросить: за что, чем я мог заслужить, хотя, понимаю, вопрос мой риторический, и все же. Но, милостивый государь, а как же - «вдруг»? Вы зря расстраиваетесь, пытаясь убедить меня, - я верю вам, несомненно, очевидно, по крайней мере - это не имеет значения, но, милый Маятник, раз вы позволили так к себе обращаться, вы употребили столь сакраментальное для рассказчика слово «вдруг»? Докажите, что это необходимо, что применение вами этого стертого, как пятак, наречия оправданно, стоит на своем месте, не может быть заменено другим. И, пожалуйста, прошу вас, не отвлекайтесь. Да, да, сударь, конечно, я так и собирался, простите. Если помните, я остановился на своем признании Магде, семнадцатилетняя девушка, знаете, эта ранняя восточная зрелость: густые широкие брови, будто сажа, выдавленная из тюбика, почти незаметная ретушь на верхней губе, миндалевидные глаза, крепкие подвижные бедра, грудь набухла в неведомом ей ожидании, и матово-белая кожа, покрытая чуть видимым пушком на внешней стороне предплечий и голеней. Неважно, думаю, вы согласитесь, что именно я говорил: вероятно, что-то предлагал, куда-то звал, манил, в чем-то убеждал, приводил доводы, аргументы, которые, конечно, если вы хоть немного знаете женский нрав, были лишними, только мешали, давили, точно узкие туфли, причем, как понял я только позднее, раздражали они именно в той степени, в какой были правдивы, точны, истинны, и кололи ее, Магду, как улики, и это решило все дело. Хотя, конечно, видно слепому, вам уже давно понятно: никакого дела, то есть возможности, тощенькой надежды, что выгорит, как я задумал, что она согласится, ничего не было, причем с самого начала. Подумаешь, смешно сказать - подумаешь, я уезжал навсегда и поэтому предлагал невозможное, подумаешь, по сравнению с ее отцом мой отец был богач, а у нее, кроме красоты, ничего не было, подумаешь, Иегошуа, о ком, конечно, только и думала она, только не говорила, ему она была нужна, как дырка в голове, как рыбе зонтик, как корове пятая нога. Не знаю, не вполне уверен, хотя хотел бы надеяться, удовлетворил ли я вас, сударь, доказал ли то, о чем вы просили, что слово «вдруг» единственно возможное в этой весьма щекотливой ситуации, ибо все выше перечисленное и было, если позволите перифразу, теми гирьками, что вывели весы из равновесия, и поднялась наверх чашечка, представляющая интересы этого единственно возможного наречия. Вот тогда-то и произошло это вдруг: после всех… Не помню, не знаю, не понимаю, как это случилось, но я, сударь, не расслышал ни единого ее слова: просто увидел, как раздулись от гнева раковинки ее маленьких ноздрей, как четким тиснением на влажной подкладке ночи проступило еще более побледневшее ее лицо, губы, сморщившись в презрительную гримасу, что-то немо проговорили, но я был глух, поверите ли, ровно на одно мгновенье, ибо уже в следующее по моим барабанным перепонкам хлестали ветви раздвигаемого Магдой кустарника, скользко шелестела трава под ее ногами, потом взвизгнула прижатая доска крыльца, стукнула, коротко проскрипев, дверь, глухо отдаваясь в ребрах и суставах погруженного по горло в темноту дома, где-то на окраине лениво залаяла собака, а я стоял, прислушиваясь к распускающимся в ушах звукам, и пытался вспомнить, что именно она сказала. Нет, никакого сомнения, ни на одну секунду, и не думайте, будто я заколебался в своем приговоре, в полученном отказе, ничего подобного, он вошел в меня легко, точно кораблик сухого листа в сильный водоворот. Но почему-то, знаете, так бывает, сам не знаю зачем, некая нелепая прихоть, но обязательно захотелось вспомнить, что именно она сказала. После всех. Возможно, когда откажутся. Только не это. Что угодно, только не это. Брови изогнулись углом, переулком. Лучше на улицу. И рот, будто дважды глотнул воздуха. После всех. Но, милостивый государь, простите, милый Маятник, что опять перебил, но я не все понял: нет, то, что вы так рельефно рассказали, я представил себе очень отчетливо: душная южная ночь, низкое небо с жалящими звездами, которые, кажется, вырезаны из серебряной фольги, приклеенной к синей замшевой бумаге, влажный воздух, насыщенный запахами, в котором странно звучат слова и хочется говорить шепотом. И короткий разговор у околицы, быстрый взрыв капризного женского гнева, негодование женщины, посчитавшей оскорбленной себя или своего милого, а затем лепет складок женской одежды, задевающей за кусты, и тишина, прогнув спину, словно кошка, бесшумно легла у ног. Но вы, милый Маятник, я не понял, что делали вы: бежали следом, умоляя вас выслушать, крикнули что-то в спину или бросились, не разбирая дороги, куда глаза глядят? И потом - что чувствовали вы в этот момент, простите, это очень интересно, но если не хотите, можете не рассказывать, я понимаю, подобные переживания интимны, но все же - то, что вы стояли, вероятно, оглушенный и пытались точно вспомнить услышанные, а точнее, прозвучавшие слова, это очень похоже, о многом говорит, подобная тщательность понятна, своеобразное желание усилить собственную боль, мазохистское раскачивание кончиком языка больного зуба, это весьма интересная деталь. Но, милостивый государь, какие вас в эту минуту обуревали ощущения: ваше сердце было разбито, ныло, точно натруженный орган, душа казалась пустой, просилась вон, вы были, что называется, вне себя, на грани отчаянья, безумия, а может быть, именно тогда вас посетила какая-нибудь примечательная мысль, так бывает, это возможно, вероятно, похоже на истину? И еще - те оскорбительные слова, которые вы услыхали или нет, неважно, полученный отказ, так сказать, отставка, если позволите употребить это ироническое обиходное словцо, как повлияло все это на ваше чувство: плеснуло на него водой или спиртом, знаете ту вспышку, которую дает кружка светлого или темного, все равно, керосина, вылитая в открытое пламя, - жадный быстрый язык, яростно и бессильно лизнувший пространство; как было у вас, если не трудно, расскажите, это интригует, пожалуйста. Я понял вас, сударь, конечно, мне нетрудно припоминать все это, и, пожалуйста, не думайте, что вы меня смутите, это ваше законное право знать все, до мельчайших подробностей, ибо в них чаще всего и скрыто самое важное, загвоздка, так сказать, но я должен вас огорчить! Дело в том, что, сам не зная зачем, пытаясь точнее припомнить слова, сказанные мне ушедшей Магдой, я действительно какое-то время еще стоял, прислушиваясь неизвестно к чему, тишина вместе с ночным туманом по-пластунски ползла по земле, где-то скрипнула калитка, послышались шаги, гравий рассыпался под подворачивающимся каблуком, по некоторым признакам чувствовалось наступление утра, знаете, сударь, эту несравненную свежесть, которая по-особому зудит и отдается в суставах, если вы всю ночь на ногах, а рассвет уже вымочил улегшуюся траву росой; и тогда я, все еще повторяя по инерции и подбирая пригодную для слуха фразу, повернулся и зашагал домой, стараясь не замочить в росе сандалий и вслушиваясь в неизвестно откуда взявшийся запах полыни. Но, милостивый государь, простите, я ничего не понял. Самое главное: что вы испытывали в эти волнующие мгновения, что испытывает на рассвете отвергнутый любовник, бредущий, несолоно хлебавши, домой; иначе говоря, вспыхнуло ли ярче ваше чувство или угасло, подавленное ее упорством? Пожалуйста, если вам нетрудно. Конечно, сударь, мне нетрудно, и медлю я по вполне простительной причине: дело в том, что я не уверен, далеко не уверен, сомневаюсь, боюсь быть не так понятым, но раз у меня нет уже другого выхода, то, пожалуйста, я попробую, хотя вы вправе посчитать меня неискренним, вводящим вас в заблуждение, валяющим, так сказать, дурака или просто имеющим исковерканные понятия о нежных чувствах. Но дело в том, что та женщина, которая мне отказала, Магда, ушедшая, шелестя платьем и хлопнув дверью, как раз в этот момент, прошу мне поверить, стала мне абсолютно безразлична: поверьте, совершенно, абсолютно, почти так, будто ее и не было, а что до тех слов, которые я пытался восстановить в мозгу, то, вероятно, просто хотел припомнить ситуацию во всех тонкостях, чтобы потом спокойно исторгнуть ее из своего сознания, исторгнуть и забыть. Да, да, прошу мне поверить, как ни кажется это парадоксальным, так оно и было. Конечно, я понимаю, вы можете возразить, можете задаться вопросом: и что же он, то есть я, так больше никогда и не вспомнил свою первую любовь, так и не поинтересовался, что стало с ней и с Иегошуа, все-таки как-никак друзья детства и все такое разное? Да, несомненно, иногда, сам того желая, или, напротив, совершенно случайно, часто не к месту, занимаясь другим делом, да и потом действительно доходили слухи, но вспоминал, не буду кривить душой, находились люди, которые передавали, что Иегошуа, как я и ожидал, не получил никакой специальности, жил, держась за юбку тетки Марии, не думая ни о семье, ни о чем другом, а Магда - та совсем сбилась с пути, болтали, что сначала поступила служанкой в один богатый дом, Иегошуа все не давал ее сердцу покоя, потом там случилась непонятная история, и Магда стала той, о ком не принято говорить, хотя, уверен, вы понимаете, что я имею в виду, говоря «сбилась с пути», с какого пути может сбиться женщина, обладающая красотой и не обладающая ничем другим, и, конечно, когда доходили такие слухи, я вспоминал и ее, и Иегошуа, и тот случай у большого камня, на развилке лесной дороги, где мы пережидали дождь, и она, Магда, впервые распустила волосы, густые, невероятные, никогда таких не видел, распустила, я понимал это прекрасно, не для меня и не для того, чтобы высушить, но, простите, вынужден прерваться, прошу меня извинить, если желаете, как-нибудь потом, не сейчас, я продолжу, сюда, кажется, идут. Вас не затруднит передать мне этот листок бумаги? Я хотел бы написать письмо сыну, благодарю вас.