Вечный огонь - [52]

Лида осторожно присела на краешек полки, Володя вышел в коридор покурить. Когда объявили, что до отправления остается пять минут и что провожающих просят покинуть вагон, они молча простились, и Серафиме Ильиничне стало свободнее, словно удалили причину, стеснявшую ее. Она не вышла из купе, не приникла к окну, не помахала на прощание родственникам, терпеливо ожидавшим ее появления. Попросила Аллу расстелить постель, скинула втрое потяжелевшие за день туфли, сняла темное шерстяное платье, достала из сумки просторный халат, надела его, легла на постель поверх одеяла. Ее охватила усталость и безразличие. Верилось, все, что могла выплакать, уже выплакала. Вся боль отболела, скорбь выгорела дотла, силы исчерпаны, жизнь завершена. И то, что она еще способна что-то понимать, на что-то откликаться, куда-то ехать, казалось ей каким-то механическим, неестественным. Она чувствовала себя освобожденной от всего: никаких запросов, никаких желаний, никаких надежд. Все, что было у нее дорогого, все, что боялась потерять, потеряла. Никакой угрозы, никакого страха теперь не испытывала и не могла испытывать.

Поезд шел быстро, но вагон не дергало, не качало, не кренило в стороны. Перестука колес почти не было слышно: на сваренных стыках они меньше стучат. Такая плавность ей показалась нереальностью. Все теперь воспринималось точно в забытьи, в полусне, на грани сознания. Серафима Ильинична закрыла глаза. Она не спала, но и не бодрствовала, находилась в том состоянии, когда и сон и вымысел приобретают достоверные черты.

Она увидела своего Алешу маленьким, забавным. Каждый божий день, возвращаясь из школы, он успевал где-то отыскать беспризорного котенка, пихал его за пазуху, приносил в дом. Сперва радовалась его находкам, принимала близкое участие в том, чтобы накормить и отогреть живое существо. Помогала сыну мыть котенку лапы, причесывать шерстку, забавлялась его играми. Спустя какое-то время, когда уже из каждого угла стали посвечивать зелено-фосфорические кошачьи глаза, когда на диване, под кроватью и на кровати видела кошачьи потасовки, когда и по коридору и по кухне стала носиться клоками кошачья шерсть, терпение истощилось. Отправляясь на рынок или в магазин, выносила из дому в сумках кошек и котят, кого удалось приманить и поймать. Но сколько бы она ни выносила, казалось, их становится все больше. Сын то и дело притаскивал новых. На мольбы матери о том, что ей невмоготу, она устала их кормить и за ними убирать, сын только вздыхал, просил взглядом не обижать беззащитных.

Однажды, дойдя до исступления, схватила половую щетку, отворила все двери и окна, носилась как ополоумевшая по квартире, изгоняя кошачье кодло. Алеша ревел, пытаясь перехватить щетку. Она в гневе отталкивала сына, выкликая проклятия, старалась с еще большим рвением…

Обеспокоенная Алла спустилась с верхней полки, вынула из сумочки, которую Алеша привез из Франции и подарил ей в день рождения, пузырек с нашатырным спиртом, смочив ватку, поднесла близко к лицу Серафимы Ильиничны. Та, глубоко вздохнув, очнулась, привстала на локте, спросила девушку участливо:

— Что с тобою, милая?

— Думала, вам плохо. Так метались…

— Спасибо, все уляжется, уляжется. Не беспокойся, отдохни, — попросила спутницу. Но стоило ей забыться, как перед глазами снова возникал кошачий ералаш.

Так и не сомкнула век до самого конца пути.

Поезд пришел рано утром. Серафима Ильинична не бывала в Москве. И не Москва ее сейчас заботила. Все же успела заметить, что вокзал, куда они прибыли, в точности напоминает тот, откуда отправлялись. Не возвратились ли обратно? Но тут же краем воспаленного сознания, усталого и, как ей казалось, не фиксирующего ничего постороннего, не относящегося к ее утрате, отметила, что в ее городе, на ее вокзале над перроном подняты навесы, защищающие пассажиров от солнца и непогоды. Здесь их нет. Потому мелкий предвесенний дождик моросит свободно, делая сумки, баулы, чемоданы козырьки фуражек носильщиков блестящими.

Алле приходилось бывать в Москве не раз, потому она чувствовала себя свободно. Выстояв очередь на такси, сели в машину — Серафима Ильинична сзади, Алла рядом с шофером, — назвали адрес гостиницы, где им были заказаны места заранее и о чем Серафиме Ильиничне было сообщено телеграммой.

У входа в гостиницу их ожидал мичман, пожилой, сильно располневший человек. Он поклонился Серафиме Ильиничне, затем Алле, высказал соболезнование. Кивнул на машину, которая стояла неподалеку, сказал, что, как только они будут готовы, можно сразу отправляться.

Серафима Ильинична надеялась увидеть в последний раз своего сына, глядя в дорогое лицо, проститься. Но не увидела. Гробы были наглухо закрыты. Плотно обтянутые красной материей, с черными драпировками на крышках, они стояли на невысоком постаменте отчужденно. На двух лежали фуражки с золотыми кокардами, на третьем бескозырка. Серафиму Ильиничну подвели к первому гробу, сказали: здесь. Посадили на стул. Алла отказалась садиться, решила, ей удобней будет стоять сзади, опираясь на спинку стула Серафимы Ильиничны, Украдкой разглядывала просторное помещение, откуда, догадывалась, была вынесена вся мебель, кроме нескольких стульев, предназначенных для близких родственников. В изголовье гробов на стене висели три портрета — увеличенные фотографии. Они были какими-то чужими, не похожими на тех, кого изображали. По углам накрытого кумачом постамента стояли матросы с карабинами. Они, неестественно напряженные, выглядели тоже неживыми.