Вечный огонь - [51]

Наблюдая за ними, остро почувствовал свою боль, постоянную печаль о сыне — о том, которого нет, но который мог быть и которому могло бы сравняться уже столько лет, как и некоторым из этих… Он родился мертвым. Судьба словно решила наказать за что-то. А может быть, сам сглазил свое счастье, не в меру радуясь, предваряя событие, подбирая имя еще не родившемуся, громко заявлял, что будет непременно сын, матрос, что иного исхода и быть не должно…

Вскоре дизельная лодка, на которой он плавал старшим помощником командира, ушла в автономку. Служба, заботы о других не вытравили боль, но пригасили ее.

Помнит, как стояли ошвартованные в африканском порту. Вахтенные матросы вынесли на причальную стенку, к мусорным коробам, очистки и остатки пищи. Черномазая голая ребятня с раздутыми животами, с тоненькими, как у паучков, ручками-ножками накинулась на отбросы, хватала их, жадно, неразборчиво пихая в рот все, что удавалось подцепить. Матросы-вахтенные застыли на месте, глядели, пораженные, на ораву доведенных до крайности детей. Некоторые закрыли лица бескозырками, будто вытирая пот, другие опустили глаза. Сам тоже не удержался, прикусил задрожавшую нижнюю губу, отвернулся от пирса. А потом, злясь на себя, негодуя, проклиная все и всех, недозволенно резко, неоправданно строго прикрикнул на матросов, приказал вернуться на борт.

Долго не уходили из памяти негритянские дети. Стоит забыться на миг — вот они: голые тельца темно-бурого цвета, неправдоподобно большие головенки в густых барашках плотных, никогда не чесанных волос, кривые палочки рук и ног, ребра, обтянутые тонкой, просвечивающей кожей…

— Папка, милый, здравствуй! — услышал в телефонной трубке по-детски высокий, срывающийся голос Вали.

— А, это ты, негодница?

— Вставать разрешили?

— Встаю.

— Твое окно куда выходит, во двор или на аллею?

— Не знаю.

— Подойди посмотри!

— Оно слепое.

— Как слепое?

— Закрашено белилами.

— Зачем?

— Кто его знает. Незрячее, как глаз с бельмом.

— Жалко.

— Невесело.

— А скоро выпишут?

— Обещают на днях.

— Здоров?

— Практически здоров.

— Славно!

— Целую тебя, Валек!

— На закорках покатаешь? — пошутила. В детстве любила кататься на закорках.

— Слово моряка!

— Гляди, не обмани.

— Как там у вас на воле? — заскучавшим голосом спросил отец.

— Весной пахнет.

— Отлично.

— Мне пора. Возвращайся побыстрее!

— Добро-добро!

В трубке прощально и грустно щелкнуло. Снова тишина и одиночество, которые иногда бывали желанными, теперь стали невмоготу. Положил трубку не на аппарат, а себе на грудь. Частые высокие гудки, раздававшиеся в трубке, казались сигналами из далекого далека, посылаемыми кораблем, терпящим бедствие. Надо засечь координаты, поспешить на помощь. Где, кто бедствует? В мире столько кораблей, столько людей, терпящих крушение. Как им всем помочь?.. А как помочь тем, которые, казалось бы, в безопасном, благополучном мире повсечасно испытывают тревогу, страх, сомнения и даже неверие? Порой очевидное и непреложное заставляет думать: а вдруг?..

Вспомнил давний разговор с дочкой, бесхитростный и наивный, но поразивший, заронивший сомнение. Было это в самом начале зимы, шел снег — пушистый, лапчатый. Валя с закутанным горлом сидела дома. Она не радовалась белому чуду, как бывало раньше, с тоской в голосе спросила:

— Папка, а снег растает?

— Непременно, — с готовностью, не понимая, к чему такая речь, ответил отец.

— Когда?

— Весной.

— А если не растает?

— Такого не может быть! — запротестовал всерьез.

— Вдруг не растает, что тогда?..

Не смог ничего ответить.. Припомнилось, что в детстве сам задавал подобные вопросы. Перед глазами появилась картина солнечного затмения, ощутил тревогу, словно наяву, увидел лица соседей, вышедших на улицу, — серые, переменившиеся до неузнаваемости. Какая-то бабушка вынесла икону божьей матери, шептала молитву о защите и помиловании грешных. Люди молчали, один он не мог больше молчать, донимал всех вопросом:

— А вдруг не выйдет?

— Обязательно покажется! — успокоил его сосед.

— А вот если?..

— Не может такого быть.

— Почему?

— Потому что будет конец света.

Поглядел еще раз через закопченное стеклышко на затененное солнце. Показалось, в серо-голубоватом своде неба образовалась черная дыра, проход куда-то, во что-то еще более непостижимое.

Вспомнил то памятное затмение, видел черную дыру. Перед глазами всплыла его подводная лодка. Затем, словно на экране кинохроники, поплыл, закружился шар земной с серебристыми морями и голубыми материками. Какая-то темная, похожая на тяжелую чугунную сковороду заслонка пыталась затмить, скрыть от мира, но Земля выходила из тени, удалялась от нее, серебристо посвечивая морями, ярко голубея материками. Черная свинцово-тяжелая заслонка снова пыталась ослепить и материки и моря.

18

На шестнадцатом трамвае, который останавливается у самого их дома, они вчетвером доехали до Московского вокзала. Когда был подан состав, первыми вошли в вагон, разыскали купе, определили места. Серафима Ильинична ляжет внизу, Алла над ней, на верхней полке. Володя и Лида — родственники — тоже собрались было ехать, но Серафима Ильинична запротестовала. Даже в горе была эгоистичной; ее сын — ее и мука, зачем другим брать на себя то, что положено ей судьбою. Попыталась было отговорить и Аллу, но, встретив упрямую решимость, сдалась: пускай едет, все-таки подмога, мало ли чего может случиться в пути.