Вечный огонь - [41]

Утром они, счастливые, с темными кругами у воспаленных от бессонницы глаз, появились в доме на Большой Болотной. Мать Алеши Серафима Ильинична сидела в кухне, положив устало руки на стол. Возле нее стоял наполовину опорожненный пузырек корвалола. Тетя Лида, укоризненно покачав головой, кивнула на Серафиму, жалуясь кому-то, протянула:

— Всю-ю-то ноченьку просидела, глазынек не сомкнула. Господи, за какие прегрешения наказываешь? Мало ли она, горемычная, испытала, растя свое дитятко без мужниной защиты? Мало ли сил положила, чтобы научить уму-разуму, вывести в люди? И вот теперь такая благодарность!

Алеша опечаленно попросил:

— Теть Лид, ну что, в самом деле!..

Показавшийся в дверях кухни дядя Володя принялся урезонивать свою супругу:

— Запричитала, монашенка!.. Дело молодое, жениховское. Ай запамятовала, как мы с тобой, бывалоче, до белого восходу в прятки-догонялки играли?.. Собрала бы лучше на стол, нам с племяшом подкрепиться не мешает на дорожку.

— У тебя всегда одна забота: подкрепиться. Глаза не продрал, а уже кусок в рот пихаешь.

— Поговори со мной, говорливая! — Дядя Володя поддернул полосатые пижамные штаны, поправил съехавшую с плеча лямку голубой, до серости застиранной майки, направился в ванную умываться.

Алла, ощутив всю неловкость своего появления в доме, шепнула Алеше:

— Проводи меня.

Серафима Ильинична, будто к ней были обращены слова, легко встала с табуретки, поправив узел платка на затылке, отдохнувшим голосом произнесла:

— Что ты, доченька! Сядем за стол, позавтракаем, поговорим, поедем вместе на вокзал провожать Алексея.

Почему-то она назвала его не как всегда, не Алешей — Алексеем. Возможно, хотела подчеркнуть его взрослость, самостоятельность, независимость, которая дает ему право быть с кем он желает и сколько желает, уже до какой-то степени пренебрегая семейной зависимостью. В том, как она сказала, Алеша уловил нотки прощения, потому прояснившимися глазами посмотрел на Аллу, будто говоря ей: «Все ладом, успокойся».

Застолья всегда проходили в комнате дяди Володи. Видать, потому, что здесь просторней, чем в других комнатах, и окна выходят во двор, здесь тихо, не то что у Серафимы Ильиничны, у которой под самым окном грохочет трамвай. А еще потому, что у дяди Володи и тети Лиды нет детей, значит, нет беспорядка, гаму-тарараму. Взрослым удобно: когда есть нужда поговорить уединенно, собираются у дяди Володи.

Алексею комната казалась роднее своей, бо́льшую часть времени и в детстве и в юности проводил в ней: уроки готовил, чертежи чертил, курсовые работы сочинял. Помнит, когда еще был мальчишкой, нашкодив, искал убежища здесь. Прибежит, бывало, юркнет под стол, накрытый длинной цветной скатертью, так что края свисали до пола, — удобно хорониться. Серафима Ильинична войдет, разгневанная, с полотенцем в руках, которым обычно небольно стегала Алешу, спросит:

— Где мой арап?

Дядя Володя, сидя на диване, покуривая, спокойно ответит:

— Не навещал покуда.

Когда собрали на стол, дядя Володя, что-то вспомнив, вдруг всхлипнул шумно, по его щекам обильно покатились слезы. Не стыдясь их, не утираясь, спросил племянника:

— Помнишь, как я в сорок четвертом, когда уходил на фронт, подарил тебе пугач? Я тогда сказал: гляди, Алешка, фашист полезет — пали ему в брюхо. Вот… Сейчас у тебя на подводной лодке вон какой пугач, наверняка любой испугается… Стрели их, Алеха, сволочей, которые полезут!.. — Дядя Володя расплакался навзрыд.

Глядя на него, Серафима Ильинична и тетя Лида тоже всплакнули.

Чтобы как-то перебить тягостное настроение, некстати вызванное дядиными воспоминаниями, Алеша живо поднялся, сходил в свою комнату, принес темно-синий моряцкий китель без погон, накинул на плечи дяди Володи.

— Носи на здоровье.

Рыхлое морщинистое лицо дяди Володи расплылось в улыбке. Он вдел руки в рукава, застегнулся на все пуговицы, выдохнул:

— Век не забуду!

Алеша решил, что наступил самый момент открыться. Встал, посмотрел на Аллу, обводя взглядом всех остальных, начал:

— Мама!.. Вы, дядя Володя… Тетя Лида. Хочу, чтобы все знали: мы с Аллой женимся.

У Аллы ослабела рука, она положила вилку на стол, замерла в ожидании. Знала до этого, что все решено, что все так и будет, что Алеша принадлежит ей, но одно дело — «она знала», другое дело — «все знают». Теперь знают все. Посмотрела на Алешу благодарно, и глаза ее опекло радостными слезами. Вот он, день, вот точка, к которой она стремилась так мучительно долго.

И Серафима Ильинична предполагала, что это случится, не век же ему ходить в холостых парнях, и знала, что именно Алле суждено войти в Алешину судьбу, но сейчас, когда все прояснилось, когда уже все догадки сбылись, она растерялась от неожиданности. Ей хотелось протестовать, уговаривать Алешу, чтобы повременил, зачем, мол, такая спешка. Но сил для протеста и уговоров она не находила. Потому сидела молчаливо, выглядела безучастной, зачем-то переставляла десертную тарелку с места на место.

Тетя Лида думала о своем, о том, что считала давно отболевшим, перегоревшим, но которое нет-нет да и всплывет, напомнит о себе. В памяти возникли те дни, когда стала матерью. Сколько было радости… Но судьба распорядилась жестоко. Ребенок, мальчик, умер двух лет от роду. Отплакала свое, отгоревала. Надеялась, что еще будут у нее дети, но они так и не появились.