Вечные любовники - [12]

— Понимаете, — сказала миссис Хаммонд, — в такой квартире, как наша, для такого стола нет места. Он в нее не вписывается. Сами же видите.

Мистер Джеффс пристально посмотрел на нее — и не в глаза и даже не в лицо; он пристально и серьезно посмотрел на зеленую шерсть ее платья.

— Но почти сразу же после продажи стола, — продолжала миссис Хаммонд, — я пожалела о нашем решении. С этим столом у меня многое связано. Бабушка оставила мне его в знак своей любви и щедрости.

Стол, представил себе мистер Джеффс, стоял в коридоре бабушкиного дома. Маленькую миссис Хаммонд в качестве наказания в комнаты не пускали: часами она стояла в коридоре у стола и горько рыдала. Стол был свидетелем ее унижения тогда, в детстве; издевался он над ней и теперь, молча наблюдая за тем, что происходит в чердачной квартирке. Он видел, как эти двое, миссис Голболли и Хаммонд, ставят коньячные бокалы на стол, медленно идут навстречу друг другу и пресыщено целуются.

— После того как я его вам продала, стол не шел у меня из головы. Я вспоминала, как бабушка не раз повторяла, что его мне оставит. Только она одна и любила меня, мистер Джеффс, и меня не покидало чувство, что, продав стол, я словно бы бросаю ей эту любовь в лицо. С того дня, как стол был продан, меня каждую ночь мучили кошмары. Вот почему я так расстроилась.

Жестокая, видать, была бабушка, подумал мистер Джеффс. Наказывала внучку каждый Божий день, да еще оставила ей стол, чтобы тот постоянно напоминал внучке о ней, о ее жестокости и властности. Почему миссис Хаммонд не сказала ему всю правду? Почему не сказала, что дух старой мертвой бабушки вселился в стол и что они, бабушкин дух и стол, покатывались теперь со смеху в комнате миссис Голболли? Подумать только, сказал себе мистер Джеффс, эта женщина не останавливается ни перед чем, а ведь поначалу он отнесся к ней с уважением.

— Простите, что морочу вам голову, мистер Джеффс. И что доставила вам столько хлопот. У вас хорошее лицо.

— Я — еврей, мадам. У меня еврейский нос. Я некрасив. И не умею улыбаться.

Он разозлился, ибо счел, что миссис Хаммонд с ним снисходительна. Она по-прежнему лгала, однако предметом ее лжи стал теперь он сам. Она оскорбляла его рассуждениями о его внешности. Она что, знает его недостатки, его слабости? Да как она смеет?!

— Стол должен перейти от меня к моей дочери. Остаться в семье. Я об этом не подумала.

Мистер Джеффс позволил себе закрыть глаза. Она тут сидит, подумал он, и врет напропалую, а ее собственная дочка в это время играет, ничего не подозревая, в соседней комнате. Со временем и девочка тоже станет лгуньей; она вырастет и научится точно так же скрывать перенесенные унижения — и все ради того, чтобы сохранить лицо, научится лгать и лицемерить.

Стоя с закрытыми глазами и прислушиваясь к своему внутреннему голосу, мистер Джеффс увидел самого себя в своем большом викторианском доме. Обстановка в доме менялась ежечасно, ни один стол, ни один стул не оставался здесь больше месяца. Одну вещь он продавал, другую покупал. Он не застилал пол коврами — и делать этого не собирался. Из всех вещей ему принадлежал лишь старый радиоприемник, да и то потому, что кто-то сказал, что за «это старье» все равно ничего не дадут.

— Почему вы мне лжете? — закричал мистер Джеффс. — Почему не говорите правду?

Он услышал свой собственный голос и, одновременно с этим, увидел, как он молча стоит на голом полу, в одной из комнат своего дома. Не в его обыкновении было кричать на своих клиентов, вмешиваться в их дела, требовать, чтобы они перестали врать. Эти люди сами знали, что им делать, они его не занимали. Он сам себе готовил, своими проблемами он никого не обременял.

— Вашей бабушки давно нет в живых, — говорил, удивляясь самому себе, мистер Джеффс. — А вот миссис Голболли жива! Она раздевается, миссис Хаммонд, а потом в комнату входит ваш муж и раздевается тоже. И ваш стол все это видит. Тот самый стол, с которым у вас столько всего связано. Стол, который вы знаете с детства, все это видит, и эта мысль для вас непереносима. Почему было не сказать мне правду, миссис Хаммонд? Почему было не сказать прямо: «Послушай, еврей. Договорись с этой миссис Голболли и верни мне мой стол!» Я понимаю вас, миссис Хаммонд. Я все это хорошо понимаю. Я готов торговать всем на свете, миссис Хаммонд, но такие вещи я понимаю.

В комнате опять воцарилась тишина, взгляд мистера Джеффса пробежал по обстановке и остановился на лице миссис Хаммонд. Он видел, как лицо ее словно бы покачивалось из стороны в сторону — это она качала головой.

— Я всего этого не знала, — говорила миссис Хаммонд. Ее голова перестала покачиваться и застыла, как у статуи.

Мистер Джеффс встал и в полной тишине направился к двери. Затем повернулся и пошел обратно — он забыл выписанный ему миссис Хаммонд чек. Казалось, она его не замечает, и он счел, что в сложившейся ситуации разумнее будет уйти не попрощавшись. Он вышел излома, сел в свой «остин» и завел мотор.

Отъезжая от дома, он увидел происшедшее совсем другими глазами: миссис Хаммонд сидит с поникшей головой, а он говорит ей, что ее ложь оправданна. По правде говоря, он мог бы немного утешить миссис Хаммонд, сказать ей несколько теплых слов, потрепать по плечу. Он же вместо этого нанес ей, не подумав, тяжелую травму. Он представил себе ее состояние: сидит неподвижно в той самой позе, в какой он ее оставил, лицо белое, голова от горя ушла в плечи. И сидеть в таком положении она будет до тех пор, пока с беззаботным видом не явится домой ее муж. Она посмотрит на него, на его беззаботное лицо, и скажет: «Только что приходил антиквар, еврей, которому мы продали стол. Сидя вот тут, на этом стуле, он рассказал мне, что миссис Голболли свила для вас у себя в квартире любовное гнездышко».