Нет, это не игра. Не считал это игрой и сам Толстой. Об игре не пишут с такой силой убеждения. Это цель всей жизни великого писателя земли русской, да и не только его одного. Как мы увидим дальше, не было иной цели жизни и у Достоевского.
* * *
Место действия — трактир «Столичный город» (очевидно, русский перевод иностранного слова «Метрополь») в захолустном маленьком городке. Бегают половые, хлопают открываемые бутылки, звучит трактирная шарманка. И вот под эту музыку старший брат Иван, атеист, говорит своему младшему брату — монаху Алёше:
«Ведь русские мальчики как до сих пор поступают? Иные то есть? Вот, например, здешний вонючий трактир, вот они сходятся, засели в угол. Всю жизнь прежде не знали друг друга, а выйдут из трактира, сорок лет опять не будут знать друг друга, ну и что ж, о чём они будут разговаривать, пока поймали минутку в трактире-то? О мировых вопросах, не иначе: есть ли бог, есть ли бессмертие? А которые в бога не веруют, ну те о социализме и анархизме заговорят, о переделке всего человечества по новому штату, так ведь это один же чёрт выйдет, всё те же вопросы, только с другого конца…»
«Переделка всего человечества по новому штату» (разумеется, с целью достижения всеобщего счастья) — вот и ещё одно определение утопии.
Русские мальчики… Но вспомним других героев, вспомним «семь временнообязанных Подтянутой губернии, уезда Терпигорева, Пустопорожней волости»… Это уже не мальчики, а русские мужики, крестьяне. Однако ведут себя почти как мальчики: каждый шёл по своему делу: один крестить ребёнка, другой на базар продавать мёд, третий в кузницу. И вот вдруг заспорили и забыли все на свете. Опомнились, лишь когда отошли за несколько вёрст от родного села.
И Достоевский и Некрасов, в сущности, говорят об одном и том же: об интересе русского народа к высшим, вечным, или, как иногда говорят, «проклятым», вопросам человеческого бытия. Постоянство утопической темы в русской литературе, постоянство проектов «переделки всего человечества по новому штату» лишь отражает эту черту народа.
Сам Достоевский сначала увлекался французскими проектами переделки человечества в кружке Петрашевского, заплатил за это каторгой, на каторжных нарах узнал народ и его мировоззрение так глубоко, как вряд ли смог бы узнать, живя в Петербурге, и после ссылки вернулся уже «почвенником».
Но «муравейные братья» и «зелёная палочка» Толстого есть и у Достоевского. Уже Настенька в «Белых ночах» мечтает о том, чтобы «мы все» были «как бы братья с братьями», а в конце жизни Достоевский уже от своего лица писал в «Дневнике писателя», что «никогда не мог… мыслить и жить иначе, как с верой, что все будут когда-нибудь… очеловечены и счастливы».
Не правда ли, странно слышать подобные слова из уст писателя, книги которого считаются мрачными, страшными, даже мучительными? Но в этом один из секретов Достоевского и шире — русской литературы. Кто из писателей Запада подписался бы под этой цитатой? Боюсь, что даже Диккенс и Гюго — наиболее близкие русской традиции из современников Достоевского — воздержались бы. Да и из русских писателей далеко не каждый. Приведём только одну цитату из романа И. С. Тургенева «Накануне», которая сразу объяснит многое: «Елена не знала, что счастье каждого человека основано на несчастье другого, что даже его выгода и удобство требуют, как статуя — пьедестала, невыгоды и неудобства других».
Вот мировоззрение, исключающее утопизм. Какое уж всеобщее счастье, если одни вечно обречены быть пьедесталом для других, если счастье можно строить только на несчастье ближнего. Здесь Тургенев, по существу, смотрит на мир так же, как Бальзак и Стендаль, Флобер и Мопассан. Но есть и у Тургенева один рассказ, где он отбрасывает «тьмы низких истин» и парит в тех же высотах, что и русские писатели-утописты. Мы имеем в виду, конечно, «Живые мощи». Такой рассказ мог бы написать Л. Н. Толстой.
* * *
Самый большой из утопических разделов нашей антологии называется «Пять снов». И в самом деле сон — идеальное средство для подачи утопии. Сон легко преодолевает тягу земную, тяжесть и неподвижность вещей и человеческих отношений.
В. Соловьёв назвал сон окном в другой мир, а Ф. Достоевский дал целую теорию сна в своём «Сне смешного человека»:
«Сны, кажется, стремит не рассудок, а желание». И далее — «…перескакиваешь через пространство и время и через законы бытия и рассудка и останавливаешься лишь на точках, о которых грезит сердце».
Видимо, сам Достоевский очень часто испытывал желание перескакивать через законы бытия и рассудка, через пространство и время, потому что его герои постоянно видят сны. Так что М. М. Бахтин в своей известной монографии о поэтике писателя даже сказал:
«Пожалуй, во всей европейской литературе нет писателя, у которого сны играли бы такую большую и существенную роль, как у Достоевского».
Посмотрим же вместе с русскими писателями сны их героев.
Гениальный «Сон Обломова», открывающий наш раздел снов, — как бы маленькая энциклопедия всей патриархальной русской жизни. «Сон Обломова» можно назвать крепостнической утопией. В этом сонном царстве все счастливы, то есть осуществлено состояние, о котором другие, более поздние эпохи могли только мечтать.