Вечное солнце. Русская социальная утопия и научная фантастика второй половины XIX — начала XX века - [15]

Семейная драма особенно обострилась после нового завещания Толстого, по которому все его произведения можно было переиздавать безвозмездно. Толстой отказался и от предложенной ему Нобелевской премии по литературе. Писатель решил навсегда порвать с давно уже тяготившим его помещичьим образом жизни.

В ночь на 28 октября 1910 года Л. Н. Толстой покидает Ясную Поляну.

Мы до сих пор точно не знаем, куда собирался идти Толстой. По-видимому, ему и самому это было не ясно. Всё же есть две версии: по одной — заграница, Болгария или Сербия, по другой — юг России, Закавказье.

Известно, что перед самым уходом Толстой читал «Братьев Карамазовых» Ф. М. Достоевского. Но старец Зосима из него не мог получиться: слишком далеко зашёл спор с церковью. Толстому просто хотелось поселиться в мужицкой избе и ни от кого не зависеть, никому не быть в тягость.

Газеты известили весь мир об уходе Толстого. Уйти было некуда.

В пути Толстой заболел и сошёл на станции Астапово. Его устроили в доме начальника станции. В эти дни незнакомые люди останавливали друг друга на улицах и спрашивали о его здоровье. Все как бы породнились хоть на несколько часов или дней. Словно нашли ту заветную зелёную палочку, которую Толстой с братьями искал в детстве.

Старая Россия накануне своей гибели создала исполинскую фигуру Толстого. Толстой сорвал с себя своё дворянство, своё богатство, как срывают душный галстук, и начал всё мерить мужицкой мерой.

В разговоре с А. М. Горьким Владимир Ильич Ленин спросил:

— Кого в Европе можно поставить рядом с ним?

Сам себе ответил:

— Некого.

Зерно с куриное яйцо

Нашли раз ребята в овраге штучку с куриное яйцо, с дорожкой посредине и похоже на зерно. Увидал у ребят штучку проезжий, купил за пятак, повёз в город, продал царю за редкость.

Позвал царь мудрецов, велел им узнать, что за штука такая — яйцо или зерно? Думали, думали мудрецы — не могли ответа дать. Лежала эта штучка на окне, влетела курица, стала клевать, проклевала дыру; все и увидали, что зерно. Пришли мудрецы, сказали царю: «Это — зерно ржаное».

Удивился царь. Велел мудрецам узнать, где и когда это зерно родилось. Думали, думали мудрецы, искали в книгах — ничего не нашли. Пришли к царю, говорят:

— Не можем дать ответа. В книгах наших ничего про это не написано; надо у мужиков спросить, не слыхал ли кто от стариков, когда и где такое зерно сеяли.

Послал царь, велел к себе старого мужика привести. Разыскали старика старого, привели к царю. Пришёл старик, зелёный, беззубый, насилу вошёл на двух костылях.

Показал ему царь зерно, да не видит уже старик; кое-как половину разглядел, половину руками ощупал.

Стал его царь спрашивать:

— Не знаешь ли, дедушка, где такое зерно родилось? Сам на своём поле не севал ли хлеба такого? Или на своем веку не покупывал ли где такого зерна?

Глух был старик, насилу-насилу расслышал, насилу-насилу понял. Стал ответ держать.

— Нет, — говорит, — на своём поле хлеба такого севать не севал, и жинать не жинал, и покупывать не покупывал. Когда покупали хлеб, всё такое же зерно мелкое было, как и теперь. А надо, — говорит, — у моего батюшки спросить; может, он слыхал, где такое зерно рожалось.

Послал царь за отцом старика, велел к себе привести. Нашли и отца старикова, привели к царю. Пришёл старик старый на одном костыле. Стал ему царь зерно показывать. Старик ещё видит глазами, хорошо разглядел. Стал царь его спрашивать:

— Не знаешь ли, старичок, где такое зерно родилось? Сам на своём поле не севал ли хлеба такого? Или на своём веку не покупывал ли где такого зерна?

Хоть и крепонек на ухо был старик, а расслышал лучше сына.

— Нет, — говорит, — на своём поле такого зерна севать не севал и жинать не жинал. А покупать не покупывал, потому что на моём веку денег ещё и в заводе не было. Все своим хлебом кормились, а по нужде — друг с дружкой делились. Не знаю я, где такое зерно родилось. Хоть и крупнее теперешнего и умолотнее наше зерно было, а такого видать не видал. Слыхал я от батюшки, — в его время хлеб лучше против нашего раживался, и умолотней и крупней был. Его спросить надо.

Послал царь за отцом стариковым. Нашли и деда, привели к царю. Вошёл старик к царю без костылей; вошёл легко; глаза светлые, слышит хорошо и говорит внятно. Показал царь зерно деду. Поглядел дед, повертел.

— Давно, — говорит, — не видал я старинного хлебушка.

Откусил дед зерна, пожевал крупинку.

— Оно самое, — говорит.

— Скажи же мне, дедушка, где такое зерно родилось? На своём поле не севал ли ты такой хлеб? Или на своём веку где у людей не покупывал ли?

И сказал старик:

— Хлеб такой на моем веку везде раживался. Этим хлебом, — говорит, — я век свой кормился и людей кормил.

И спросил царь:

— Так скажи же мне, дедушка, покупал ли ты где такое зерно, или сам на своём поле сеял?

Усмехнулся старик.

— В моё время, — говорит, — и вздумать никто не мог такого греха, чтобы хлеб продавать, покупать. А про деньги и не знали: хлеба у всех своего вволю было. Я сам такой хлеб сеял, и жал, и молотил.

И спросил царь:

— Так скажи же мне, дедушка, где ты такой хлеб сеял и где твоё поле было?

И сказал дед:

— Моё поле было — земля божья. Где вспахал, там и поле. Земля вольная была. Своей землю не звали. Своим только труды свои называли.