Вечное невозвращение - [15]

Глава четвертая

Макаров шел по запорошенной тополиным пухом дороге и радовался, что идет, что вырвался. Дорога вилась мимо каких-то холмов, маленьких деревень из трех-четырех домиков; вдали, в распадке, в дымке утреннего тумана, угадывался город. Неожиданно справа показался стадион, собственно не стадион, а огромное поле с искусственным льдом и несколько рядов скамеек вокруг. На поле одинокий хоккеист гонял шайбу. Подойдя ближе, он увидел, что это девушка, очень похожая на Татьяну, одетая в новенькую спортивную форму. И она не просто гоняет шайбу, она демонстрирует настоящий, наступательный хоккей. В семи огромных динамиках вокруг поля гремела песня «В саду мне ветер шляпу сдул.»

Он несколько минут любовался стремительными изящными дриблингами и успокаивал себя:

«Ничего! Так и должно быть! Почему бы ей, если это действительно Татьяна, не играть здесь в хоккей? Здесь все возможно! Вероятно даже, что это добрый знак того, что я на правильном пути».

Макаров успокоился, на душе потеплело, и он двинулся дальше, к городу. Пройдя еще с километр, он увидел небольшой, наполовину затянутый ряской пруд, на берегу которого на скамейке сидел мужчина. Макарову была видна только его сутулая спина и кепка с широкими полями. И спина и кепка показались ужасно знакомыми.

«Отец! Неужели я так быстро нашел его?»

Он спустился с дороги и, подойдя к сидящему человеку, положил ему руку на плечо. Тот обернулся.

— Извините, я обознался.

— Ничего, ничего. Присаживайтесь. Вы в город? Передохните немного и пойдем вместе. Я вот тоже туда шел и сел отдохнуть.

Мужчина был то ли китаец, то ли японец, но говорил чисто по-русски и был чем-то удивительно похож на макаровского знакомого, только он никак не мог вспомнить, на кого.

— Вы так меня рассматриваете, будто я кого-то вам напоминаю и вы никак не можете вспомнить, — сказал китаец.

— Да, верно.

— Вы, наверное, кого-нибудь ищете здесь. Когда ищешь, то в каждом встречном находишь знакомые черты.

— Вы правы.

— На самом деле все люди знакомы. Хотя это, конечно, иллюзия. Люди подобны свету погасших звезд. Мы видим в них то, чем они стали, они уже изменились под влиянием нашего взгляда, они нам уже знакомы, и мы никогда не узнаем, какие они на самом деле.

— А если человек не знает, что на него смотрят?

— Знает, что кто-нибудь все равно смотрит — кролики, например.

— Какие кролики?

— Разные — белые, серые. Бегают среди деревьев и смотрят.

— У меня в детствe был кролик, — возразил Макаров, — и он никогда на меня не смотрел.

— А как звали вашего кролика?

— Не помню. — Макаров поднялся. — Извините, мне пора.

— Я с вами. А по дороге мы обсудим проблему знакомых и незнакомых.

Они вышли на дорогу и направились в сторону города. Со стадиона уже доносился бодрый мотив «Стиль баттерфляй на водной глади».

— Извините за дурацкий вопрос, — решился Макаров, — вы китаец?

— Почему, собственно? Вовсе нет. Я литовец.

— Балтрушайтис? — радостно закричал Макаров.

— Да нет, я даже не Банионис, — улыбнулся китаец, — у меня простая и почти русская фамилия: Перерва. Такая станция есть в Москве, недалеко от кольцевой. Я там даже жил некоторое время, только это было очень давно.

Они долго шли молча, потом Макаров сказал:

— Вы знаете, у меня такое чувство, что я попал на другую планету.

— Это понятно. Дело в том, что Марс всегда другой, он каждую минуту меняется.

— Вы сказали — Марс? Это что — Марс?

— Ну да, Марс! — уверенно подтвердил китаец. — По крайней мере, я уверен, что это Марс. Это место, где иногда что-нибудь сбывается, где иногда вы чувствуете себя дома. Марс — это не только планета, это еще кое-что.

— Что?

— Узнаете со временем.

Они подошли к городу. Макаров увидел длинный ряд многоэтажек, будку ГАИ у въезда и узнал конец Владимирки.

— Это же Москва!

— Нет, поверьте мне, — сказал Балтрушайтис, — это Марс. И вы скоро сами в этом убедитесь.

Расстались у будки. Балтрушайтис дал ему свой телефон и, прихрамывая, побежал к автобусу.

Макаров сидел в вагоне метро, пытался читать свежую газету, но ничего не видел в ней. «В конце концов, — решил он, — какая разница, Марс это или не Марс. Главное, что я вырвался из этого проклятого места и еду наконец домой».

Но на Смоленке Макаров все-таки вышел наверх и пошел к своему переулку. Решил, что ему обязательно нужно там побывать. Он завернул в переулок, и сердце его упало. Ни дома с витриной, ни Татьяниной развалюхи не было, стояли несколько шестнадцатиэтажек, «дворянских гнезд». Только старая церквушка сохранилась, сильно покосившись набок.

«Да, это Марс. Хотя какой к черту Марс! Так ведь все и должно было быть. Странно, если бы эти гады не застроили под себя такой уютный переулок в самом центре. Но где же я тогда был почти целый месяц?»

Макаров шел по Арбату, смотрел на дома и понимал, что он все-таки на Марсе — его не тошнило. Обычно его всегда подташнивало от вида старых, осклизлых домов, от грязных непрозрачных стекол, таких грязных, что сами окна казались слепыми, нарисованными на стене, от потертой одежды прохожих, от самого воздуха, который был пропитан миазмами неустроенности, несбывшихся надежд, тоскливого однообразного быта. Но сейчас его не тошнило, дома стояли спокойные и уверенные в себе и не протягивали к Макарову своих грязных рук — они выглядели стабильно, и на почти просохшей штукатурке стен больше не проступали грустные воспоминания. Просто стоят себе дома и все. «Такие дома бывают только на Марсе, но никак не в Москве».