Вечная полночь - [123]

— Дай бог тебе здоровья, сестренка. Ник, скажи что-нибудь, чтобы сестренка Бетти запомнила твой голос. Она не только прекрасная женщина. Она запоминает голоса, как ФБР запоминает отпечатки пальцев.

Пожилая леди покраснела. Хоть фотографируй.

— Ну, скажи, не боись, — засмеялся он.

Я открыл рот. Закрыл его обратно, поперхнувшись, и беспомощно поглядел на своего сияющего благодетеля. Утром я проснулся в Лос-Анджелесе, попил ромашкового чаю с Эриком и Тиной на их модной кухне. А теперь даю бабки толстой слепой женщине в кукольном парике за нечто, что хочу получить из ее кошелька. Я не мог говорить.

Когда мы шли к его отелю на Кинг-Джордж я ощущал фасовку у себя в кармане. Насчитал на пять баянов.

Через несколько минут мы проскочили семь ступенек до дома Томми. Насколько я успел разобраться, город поселил там много нищих стариков, кому негде жить. Все одного возраста с Томми или чуть моложе. Все без гроша. Все взглядом желали мне идти на хуй даже после тирады Томми: «Это мой кореш Большой Ник… Может, знаешь. Музыкант. В городе по делам… Инкогнито. Если его увидишь, он ко мне».

Когда Томми толкнул локтем дверь, когда я заглянул и увидел обшарпанную холостяцкую комнату, мне показалось, что всю свою жизнь я был в пути и только теперь оказался дома. Четыре стены с потрескавшейся штукатуркой, засраная раковина и кровать. Как раз уместится один человек со своим баяном… Все, о чем я всегда мечтал. И зачем нужна обстановка, когда задернуты шторы? Только в лежбище Томми я все же заметил рваные черно-белые фотографии, беспорядочно налепленные на стены. Несмотря на запущенность комнаты и вещей, в ней таилось волшебство. На одной фотке наш тощий как жердь, совершенно убитый молодой чел стоял рядом с белым парнем с кошмарными зубами. Оба в наглухо застегнутых рабочих рубашках. Вместе они смотрелись классическими плакатными нарками. Забыв про музыку в руках, я все смотрел и смотрел на старое фото. Косился и косился, пока, не отложив контроль, не встал, обошел заправленную односпальную кровать с армейскими углами и не нагнулся поближе.

— Это…? Да не может быть… Это… — я начал вопрос, потом осекся и посмотрел еще поближе. — Да ладно, блядь, это же Арт Пеппер!

— Сан-Квентин, класс 19, если хочешь, бля, знать, — заржал он.

Он подошел, ткнул костлявым пальцем в другой, загибающийся по краям снимок. Томми рядом с чуваком, выглядевшим как бог. На голову его выше, с самой мечтательной улыбкой, какую я когда-либо видел. «Декстер Гордон. Из „Фолсом“.» Ниже на стене фото с группой парней. По изображению одного, слишком смазанному, чтобы разобрать, он побарабанил пальцами. «Фрэнк Батлер, ударник от бога… А здесь, — мы перескочили на другой старый снимок, — Фрэнк Морган». Он покачал головой, мрачно кивнул, чтобы, как я почувствовал, выразить все величие этого человека: «Мужик почти всю жизнь на зоне. Но теперь откинулся. Играет так же круто, дай бог ему здоровья… А, и вот этот? Чел вот здесь, это Рэй Дрейпер, играл на духовом басу. Ты бы офигел… Старины Рэя Дрейпера уже нету…»

Он вздохнул, отвернулся к раковине и набрал воды.

Мы снова сели, я на складной стул, он — на край раскладушки, и мгновение молча смотрели на разложенное перед нами угощение: несколько комков геры, горсть чистых баянов и — правда, я не видел, когда он успел это достать — открытая фасовка с граммом или около того пушистого белого порошка. Я бы не удивился, если бы он встал и вознес молитву.

Но он дождался, пока я насмотрюсь на кокс, и хохотнул: «Шоб ты не посчитал меня халявщиком, сынок. Всегда надо что-то приносить на общак».

— Да ладно, не хуя ты не халявщик….

— Бляя-аа! — он протянул свои скрюченные пальцы, растопырил руку и дал мне пять. — Ник, чувак, таких, как ты, наши ребята называют бычьем.

Не переставая кудахтать, он со щелчком открыл пластиковую бутылку со спиртом для протирания, которую извлек из-под кровати. Опять полез туда и выудил мятый бумажный пакетик. Когда он его развернул, там оказались ватные шарики. Прижав один из них к горлышку бутылки, перевернул ее, потом смоченной ватой аккуратно протер пальцы и между ними. Затем он передал спирт и вату мне, недвусмысленно намекая, чтобы я сделал тоже самое.

— Старая привычка. Ребята называли «пчиститься» перед дядей. Нельзя грязными руками ширяться дядей.

— Господи, дядя, офигеть.

— Про дядю не слышал? Раньше у нас так говорили: «Ну, пора идти к дяде…» Вот так, понял. Вот это было, мужик…

— Охуеть, — сказал я, — просто охуеть.

Так и было, так и было. Мы тупили, процесс проходил со всей возможной торжественностью. Мы, будто два хирурга, нервно готовились к операции всей своей жизни.

Я вмазался первым, и от качелей у меня мозги растеклись по линолеуму. Когда я все-таки выдохнул — кокаин взрывает мозг, а эйч склеивает обратно — я снова открыл глаза и увидел, что дедуля скрючился на кровати с наполовину спущенными штанами и жалится куда-то между ног, о чем я даже не желал думать.

Он подтянул штаны, повернулся ко мне и голосом, свидетельствующим лишь о невероятном объеме только что закачанной дозы, объявил: «Ты бы, сынок, поискал себе другую хату для ширки. Смотри сюда».