Вечная полночь - [122]

Неожиданно для себя я остановился.

— Герцог? — переспросил я. — Ты с Джоном Уэйном говнодавы обсуждал?

— Джон Уэйн! Тоже мне. Мужик, я тебя за музыканта принял. Форму теряю. Ты, видимо, юморист, блядь. Джон Уэйн. Ха! — он замолчал и изысканно сплюнул на два дюйма слева от своих Florsheim. — Сынок, когда я говорю «Герцог», «Дюк», я имею в виду Эллингтона. Дюк Эллингтон[57], знаешь про такого?

— Конечно, знаю.

— Надо думать, — сказал он, — надо думать. Подойди сюда, сынок.

Ростом он был не выше меня, тоже примерно шесть футов, только голову держал выше. Причем так, что не бросалось в глаза, насколько он невероятно тощий. Очень напоминал небритый скелет аристократа по крови. Несмотря на обшарпанные шмотки, обляпанный серый плащ и золотой зуб, мерцающий во рту посреди дырок и обломков, в нем было что-то пугающее.

— Играешь? — произнес он с вопросительной интонацией, теперь улыбаясь и протягивая руку. — По-моему, ударник. Ударник классно, хотя бывает жуткой скотиной. Как Фили Джо. Со всех сторон классный. У него был стиль плюс сила. Играл, немного обгоняя ритм. Ребята с ума сходили.

— Фили Джо Джонс? — сказал я. Почему-то мне хотелось, чтобы он понял, что я шарю.

— Наш парень, — ответил он.

Он снова стиснул мне руку и подтянул поближе к себе: «Хочешь затариться в ТЛ, тогда аккуратней. Тебя не знают, поэтому не продадут. Тут не Нью-Йорк, если понимаешь, о чем я. Только по знакомству. Один и тот же народ каждый день».

— Я попробую.

Он отодвинулся назад с искренне обиженным видом.

— Как тебя звать, сынок?

— Никки, — машинально ответил я.

— Короче, Ник, я торчу на этой ебаной улице, в этом ебаном номере уже пять, бля, лет. И если по-твоему я вылавливаю этих мудаков каждый день, чтоб взять себе поправиться, то ты ни хуя не понимаешь. Надо спросить насчет Томми Джонсона, и тебе скажут, что я человек, что называется, старой школы. Мне нужно только затариться эйчем, и я буду играть, а остальное поебать. Ты меня слушаешь? Такие у меня подходы. Я тебя увидел, как ты ходишь, и понял, он приезжий, по делам, и хочет закупиться — и он обломается. Раньше, мужик, пацаны друг друга за километр видели.

В этот момент мы успели сойти с тротуара и оказались между двумя домами у двери, ведущей в никуда. Я не знал, что и сказать. Казалось, он заглянул мне в голову, достал наружу все мои фантазии, начиная с девяти лет, и выложил передо мной. Всю сознательную жизнь я знал, что круто — и мне не светит — быть музыкантом. И еще быть черным. И этот Крескин из Тендерлоин выловил и то, и это, и выложил передо мной.

— Я тебя не обманываю, Ник.

Я сохранял внешнюю невозмутимость. Старался встретиться с ним глазами.

Ситуация не лезла ни в какие ворота. Дико противоречила тому, чему учит улица: не вступай в разговоры, не пизди про свои дела, и главное, не давай денег тем, кто предложит тебе купить, потому что входят они в одну дверь, а выходят уже в другую.

Я все это знал, но интуиция говорила мне обратное. Этот тип мне понравился. «Ладно, — сказал я. — Что надо делать?»

— Ниче такова, — ответил он, презрительно сплевывая. — Я тебя знакомлю с Пако — подожди, не уходи — и говорю ему, что ты свой.

— Вот так вот?

— И я не против, если ты устроишь мне «Баскин Робинс» и децл угостишь…

И сложилось так, что это стало началом прекрасной, абсолютно, окончательно и бесповоротно саморазрушительной дружбы. Томми обитал в «Ларкине», отвратной, с одной ванной на этаж и «ПОСЕЩЕНИЯ ПОСЛЕ ДЕСЯТИ ВЕЧЕРА ЗАПРЕЩАЮТСЯ» гостинице.

Он познакомил меня с парнем, у кого можно было взять. Тип в бандане осклабился, когда дедуля в первый раз заржал. Такой весь общительный. Мы обменялись рукопожатием, я тут же выдал ему сотню и получил совершенно немерянную дозу (оказывается, в СФ она идет по полцены, еще одна приманка для туристов), потом мой проводник отвел меня обратно в «Ларкин», как раз под О’Фаррелом, где мы встретили совершенно необъятную бабу, где-то между пятьюдесятью пятью и девяносто, восседавшую на ящике из-под молока за китайским рестораном.

— Тебе повезло, сегодня воскресенье, — объяснил он. — В воскресенье все торгуют. Хочешь затариться, иди в воскресенье.

— Йо, сестренка Бетти, это мой кореш Ник, хороший парень, — сказал он, когда мы свернули в сторону той дамы.

Он нагнулся поближе, так что его губы почти коснулись ее лоснящихся волос. Парик из глянцевитых черных локонов не особо прятал седые кудри.

Леди посмотрела чуть-чуть левее меня, когда он вещал, но промолчала. Томми протянул руку и поправил ее слуховой аппарат. Потом пихнул меня локтем под ребро и кивнул головой на ее лицо: «Как твоя катаракта, сестренка? Нам уже делали операцию?» Он подмигнул мне.

— Томми, — пропела она и протянула покрытую волдырями руку. — Точно Томми!

— Двадцатка, — шепнул он мне, и я сунул ему двадцатку. Он вложил наличность ей в ладонь, когда подносил ее к губам для поцелуя. Улыбаясь, сестра Бетти пощупала между своих массивных ляжек, извлекла старый кожаный кошелек, обвязанный веревкой. Не переставая сиять примерно в нашем направлении, она достала то, что напоминало скомканные бумажные платки, и протянула нам.