Вечерняя книга - [70]

…Наконец Степан, а за ним и председатель, одетый уже в полушубок, вышли. Увидев Михаила Васильевича, председатель широко улыбнулся:

— Ну, старая гвардия, пошли находку глядеть!

Гуськом, один за другим, они спустились по ступенькам крыльца, миновали пустой двор, вышли через узкую, прорезанную в заборе калиточку.

У высокой березы Степан Савельевич остановился, погладил рукой шершавый ствол.

— Махонькую сажал… Вот тут и копать.

Председатель потопал узким блестящим сапогом по сухой, прохваченной морозом земле, прикинул:

— Костры надо заложить, чтобы отошла. Так не удолбить.

— Не мог раньше приехать, — словно извиняясь, сказал Степан Савельевич.

— Удолбим, раз такое дело! — уверенно перебил его Михаил Васильевич.

Председатель еще раз постучал ногой по земле, согласился:

— Конечно, удолбим. Завтра с утра и начнем, чего ж тянуть. Степан Савельевич, оставайтесь-ка у нас работать. Вот поставим лесопилку, и будете вы ею командовать, а?

Взгляды их встретились. В сероватых глазах Степана Савельевича что-то дрогнуло.

— Спасибо вам! Годы уж не те… Да и внучонка жалко, привык. Юрка… Читать вот начал. Попалось ему непонятное слово, вот он и спрашивает: что такое кулак? Я, старый дурень, возьми ему и скажи: вот, говорю, я был кулаком. А он посмотрел глазенками своими ясными и засмеялся. Какой же ты, говорит, кулак, ты — деда. Не поверил!..

Степан Савельевич отвернулся, полез за портсигаром, поднес папиросу ко рту. На черном рукаве пальто серебрилась крупная прозрачная звездочка. Он поднял голову, удивился. Небо, еще недавно морозное и безоблачное, потемнело, стало ниже. Мягкие серебристые комочки, кружась, падали на землю.

— Вот и снега дождались. Не пропадут озимые.

А легкие пушинки падали все гуще, все гуще. Михаил Васильевич смотрел в низкое потемневшее небо, качал рыжей бородой, довольно гудел:

— Идет снег. Идет.

* * *

В столярно-механическом цехе крепко и чисто пахло стружкой и опилками; в левой половине неспешно и деловито трудилась селезневская пилорама — продольные ее пилы со звоном раскраивали сосновое бревно на рыжие горбыли и сливочно-золотистые тесины; по правую сторону двое ребят в синих рабочих халатах и лысый дядька в овальных очках шуршали фуганками, постукивали молотками; на проходе высился штабель желтых, еще не проолифленных оконных рам…

— Видали? — кивнул председатель. — Он, Селезнев-то, на следующий год опять приезжал. Не утерпел. И ставить помогал, и сам же первую доску снял… Рассказывал, как собирался все хозяйство спустить на локомобиль. Нам-то проще было: сразу на электротягу…

Возвращенный, как и я, нашей встречей на двадцать лет назад, председатель щурил и без того узкие глаза, остро вглядываясь в прожитое и, вероятно, по-иному, крупно переосмысливая его; он припомнил еще какие-то подробности, связанные с Селезневым, в негромком низком его голосе звучали и одобрение, и уважение, и что-то поважнее того. То самое, что не очень умело пытался выразить в своем давнем рассказе и я, — запечатлеть всего-навсего один штрих, мазок нашего времени, в горниле которого до самых высоких проб прочности и чистоты переплавляются не только металлы, но и людские души.

НЕНАПИСАННЫЕ РАССКАЗЫ

Вероятно, у каждого пишущего есть сюжеты, темы, которые остаются нереализованными. И не потому, что на них недостает времени, — я не о тех замыслах, что уходят вместе с автором, когда быстротекущая жизнь действительно недодала человеку каких-то месяцев, сколько-то лет. Я о тех сюжетах, что живут с тобой и в тебе и, не мешая очередной работе, вдруг опять напоминают о своем существовании — то пожелтевшей записью в блокноте, то необъяснимым толчком памяти. Их сто раз и написать бы можно, сто раз, может, и начинал писать, да ничего не получалось. Недозрели? Перезрели? Обкатались от частых прикосновении так, что утратили всякий интерес для тебя? Все вроде и эдак, и все странным образом не так. Про себя я называю их — ненаписанные рассказы, прежде всего потому, что в моем представлении они должны были стать именно рассказами. И все определеннее понимаю, чувствую, что в силу тех же непонятных причин так никогда ими и не будут, останутся нерожденными. Однажды я и решил изложить суть некоторых из них, наиболее часто приходящих на ум — не столько в надежде как-то сохранить их, пустив на свет хотя бы недоносками, но и потому, что в каждом из них, по-моему, может оказаться что-либо поучительное и для других.

ГОРДЫНЯ

Этот асфальтированный пятачок в центре сквера у нас в городе шутливо именуют клубом пенсионеров: с ранней весны и до поздней осени на крашеных массивных скамьях-диванах здесь сидят старики и старушки. Иные — верша свое последнее и такое нужное дело — прогуливая внуков, и тех, что сладко посапывают в колясках, и тех пострелят, за которыми глаз да глаз нужен; другие, одинокие да постарше, сидят просто так, сложив усталые узловатые руки на коленях либо на набалдашнике палки, немощно подремывая и безучастно, часами подряд наблюдая, как краснощекие бабенки в ватниках перекапывают, рыхлят в клумбах холодную, в комочках землю — весной и, выдирая сухие ломкие будылья, снова перекапывают, ровняют ее — в зиму. Молодежь пробегает мимо, поглядывая на стариков чуть насмешливо и снисходительно, — ну как же, сами они никогда такими не будут, не могут быть! Те, кто постарше, проходят иногда, побурчав про себя: вот расселись, даже приткнуться негде — передохнуть, на минутку свалив у ног авоську с арбузами. Люди моего возраста смотрят с пониманием, с уважением, с теплотой и, поспешая, старательно гонят от себя жутковатую мысль о том, что скоро — ох скоро! — и сам ты с полным основанием облюбуешь себе тут постоянное место. Часто проходя через сквер, некоторых из стариков невольно запоминаешь — как я, например, запомнил бравого старикана с пышными белыми усами и непременной «Правдой» в руках, — они даже как-то успокоительно действуют на тебя, внушая ощущение какой-то устойчивости, постоянства; и, наоборот когда однажды обнаружишь, что кого-то из них, примеченных, давно не видишь, как перестал видеть я того же бравого усача, то уж и не гадаешь — почему, и вдруг заноет, защемит сердце…