Вечерняя книга - [2]

— Ну как? — осведомился Алексей Петрович.

Район граничит с Поволжьем, места здесь равнинные, безлесные, и внезапно возникшая в черном разливе полей березовая роща показалась в первую минуту нереальной, как мираж, если б не так быстро приближалась к нам. Небольшая, она насквозь проглядывалась, и оттого в ее редко отстоявших друг от друга белых стволах чудился какой-то скрытый ритм, движение. Снеговая, с родинками кора оставляла на ладони слабые меловые пятна; шуршали под ботинками палые листья, от которых исходил уже легкий винный дух; поверху, меж ветвей, наполовину скинувших багрянец, видны были белесо-синие разводы теплого неба. И во всем этом — в темно-фиолетовом фоне пахоты, и в белизне деревьев, и в шорохе листьев, и в белесо-синем воздухе, — во всем этом было столько неизъяснимой прелести, извечного покоя, какой-то, наконец, кротости, покорности, что и тебя, человека, мгновенно настраивало на свой, неизъяснимый лад. Ах, да здорово те как!..

— Ольгина роща, — словно знакомя нас, назвал Алексей Петрович, голос его прозвучал несколько даже торжественно. — Старики рассказывают: учительница ее посадила. В тридцатых еще годах… Вот ведь как — толком ее никто уж и не помнит. А роща осталась, имя ее осталось. Я, когда, удается, заворачиваю сюда. Либо проездом, издали погляжу. — Куда-то неопределенно махнув рукой, он уточнил: — Прежде тут деревня была — в ней она и учительствовала. Последнюю-то избу при мне уж свезли. При мне эту бывшую деревню и распахали. А роща, говорю, — осталась.

В расстегнутом плаще, с непокрытой головой и упавшей на лоб черной прядью, Алексей Петрович шел, поглаживая стволы берез, словно они могли чувствовать его сдержанную ласку; сейчас он показался мне старше своих лет, — душевный опыт иных людей с метриками не совпадает.

Незаметно наплыли сумерки и сразу загустели, как только газик выкинул перед собой две полосы света. Алексей Петрович молчал, занятый своими мыслями, сигаретой и рулем: молчал и я, машинально следя за ускользающими из-под машины накатанными колеями и думая о том, как все-таки своеобычна жизнь. Один, выше поставленный над другими, начинает пыжиться, надуваться, начинает не говорить, а изрекать, не советовать, а учить и, окончательно убедившись в своей значительности, незаменимости, оказывается однажды… пустым местом. Кто таких не знал? Другой же, никогда не помышляя о славе, просто живет, как все, а то и понезаметней многих, просто делает свое дело и то, что сердце велит, и остается в благодарной человеческой памяти. Как, допустим, та же безвестная учительница Ольга… Какая она была — высокая, маленькая, веселая или грустная, одинокая или многодетная? Видела ли, как поднялись ее березы? Знает ли кто-нибудь из ее близких, что вот тут, в степном районе, в самом центре России, шумит ее, Ольгина роща?.. И почему-то ясно и немного тревожно — как на крутой горной тропе — становилось от этих дум, безответных вопросов.

Впереди призывно засняли огни райцентра, в густой синеве россыпь их переливалась, пульсировала как живая. И тут же цепочка огней обозначилась чуть левее, некоторые из них, почудилось, таинственно двигались.

— А что там? — показал я.

— Там? — Алексей Петрович перекинул скорость — газик, как подстегнутый конек, побежал прытче, забирая туда же, влево. — Там животноводческий комплекс. Колхоз имени Ленина строит. Мы ведь с другой, с южной стороны подъезжаем. Завтра, захотите, посмотрим. А сейчас так — попутно.

Выхваченные из темноты, выскакивали навстречу одномерные молодые клены, будто по-солдатски рассчитываясь надвое. Обочь дороги, за железной, с каменными столбами оградой развернулось трехэтажное здание с широкими непроницаемыми окнами; на бетонных опорах, еще без крыш, поднялись два огромных приземистых корпуса; вознеся стройную жирафью шею, подъемный кран бережно опускал бетонную плиту на стройплощадку, освещенную снопами прожекторов.

— Административный корпус, — оживившись, называл и объяснял Алексей Петрович. — В нем разместятся конторские службы, лаборатория, аптека, всякие бытовки… А это главные объекты — производственные корпуса… Два жилых дома на семьдесят квартир, со всеми удобствами. В глубине будет магазин, детский сад, всюду — асфальт и цветники.

Словно прислушиваясь, газик прошел вдоль железной ограды и нетерпеливо прибавил. Перекинув рычаг, Алексей Петрович довольно рассмеялся.

— Вот он у меня где — этот комплекс! — он выразительно хлопнул себя по шее. — Зато под Новый год поставим шесть тысяч племенных телочек. По существу — целый городок получается!

Не скажу, что изменилось и что было причиной тому: этот ли, такой житейский и непосредственный жест, веселый и напористый ли после долгого молчания голос, дерзко и озорно блеснувшие ли в узком прищуре глаза, — не знаю почему, но сейчас Алексей Петрович показался мне не старше своих лет, как полчаса назад, а, пожалуй, еще моложе. И сама по себе, мгновенно отобрав из впечатлений нынешнего дня самое необходимое, пришла, вернулась мысль о памятниках, о разной судьбе и разной ценности их. О бетонированной аляповатой и навсегда порушенной трибуне-монументе, о белых березах Ольгиной рощи и теперь — об этом встающем в нашей хлебной степи городе. Который — тоже памятник. И неважно — кому, важнее — что нужный для всех.