Вечерний свет - [82]

В большинстве случаев наши встречи длились лишь немногие минуты. Конспирация имеет свои законы, а Герману всегда было некогда. «Ну, пока…» — говорил он, насмешливо щуря свои темные глаза, вскакивал на велосипед — и поминай как звали. Иногда мы виделись лишь на мгновение, если Герман привозил мне материалы для моей группы, две-три листовки или газеты, отпечатанные на тонкой-претонкой бумаге, или еще какие-нибудь издания под видом книжечек издательства «Реклам»{75}. Однажды, например, это оказалась новая, вышедшая за границей, книга Генриха Манна. Тогда мы встречались минута в минуту в одном из шёнебергских парков или на укромной скамейке в Тиргартене. У каждого был велосипед и портфель. Мой портфель был пуст. Мы неприметно обменивались портфелями и расходились в разные стороны.

Изредка у Германа выдавалось свободное время. Тогда мы совершали нескончаемые прогулки по ночному Берлину, ведя свои велосипеды от Штеглица до Курфюрстендамм, оттуда по Шарлоттенбургскому шоссе до Лустгартена и дальше, в глубь северных кварталов города. Говорили мы без умолку. Меня ничуть не смущало, что я ничего не знал о Германе, не знал о его прошлом, не знал, где он живет, не знал даже, называю ли я его настоящим именем. Больше всего мы, конечно, говорили о политике, о военных приготовлениях нацистов, о февральских боях в Париже и в Вене, об арестах и неизбежно грядущей революции. Мы спорили о книгах, концертах, выставках, о состязаниях по боксу. Случалось, говорили и о женщинах. Герман был знаком с моей девушкой, она тоже работала в нашей группе. Была ли у него возлюбленная, я не знал. Он говорил о женщинах без стеснения, но и без всегда меня отталкивавших хвастливых намеков, которые любят иные молодые люди. Раза два или три он упомянул о своей младшей сестре, в тоне наивного восхищения.

— Вот это девчонка, — говорил он, вздергивая бровь. Как-то раз, с шутливым видом покосившись на меня, он добавил: — По правде говоря, вы бы отлично подошли друг другу…

Я смутился, так как голос его звучал серьезно.

— А вы с ней похожи? — спросил я, просто чтобы как-то ему ответить.

— Не знаю, кажется, похожи… — сказал он.

И мы заговорили о другом.

Мы были молоды, смотрели на свое время серьезнее, чем большинство наших сверстников, мы хотели изменить мир, любили его и не знали, что́ на нас надвигается: смятение, крики боли, разочарование и смерть. Мы боролись по мере сил, но долго еще не сознавали, с кем имеем дело.

Я услышал об аресте Германа поздней осенью 1935 года, за шесть месяцев до моего отъезда за границу. Подробностей ареста никто не знал. Видимо, тут действовал провокатор. Неизвестно было также и где он сидит, надо думать, на Принц-Альбрехт-штрассе. Однако никого из наших больше не взяли. Ясно было, что Герман не назвал ни одного имени. Впрочем, от него мы ничего другого и не ожидали.

В последующие годы я иной раз во сне слышал его голос, то торопливый, то вдруг запинающийся, видел его перед собой в разных странах, под бомбами, в лагерном бараке. Лицо его становилось все более расплывчатым, но все равно я узнавал его. Оно выглядело то лукавым, то задумчивым, то замученным, мертвым.

Вскоре после окончания войны, когда я возвратился на родину, в разбомбленный Берлин, я зашел на выставку документов и фотографий немецкого Сопротивления. И вдруг на стене увидел лицо Германа Р., оно одновременно вынырнуло из тумана увеличенной фотографии и из тумана моей памяти. В краткой подписи под фотографическим портретом значилось, что Герман Р. в 1940 году был расстрелян в одном из каменных карьеров Бухенвальда. Уже тогда я понял, что непременно напишу о нем, чтобы не дать вовсе исчезнуть его улыбке на полустершейся фотографии. Многие ли еще из тех, кто знал его, были живы, многие ли помнили о нем… Я знал его, хотя и не долго, и был обязан рассказать об этом. Во что выльется мой замысел, было поначалу неясно. Спешить, собственно, не приходилось, но в глубине души этот замысел жил, время от времени превращаясь в воспоминание. Пытаясь разузнать о судьбах друзей, я расспрашивал и о Германе, правда, без особого успеха. То, что я услышал от спасшихся из лагеря смерти — помнили его трое или четверо, — было весьма туманно.

Заторопился я уже через год-другой, задумав написать книжку о людях моего поколения, боровшихся против Гитлера и павших в этой борьбе. Я тогда раздобыл себе Плутарха и впервые после школы перечитывал Ливия и Светония. Мне мерещилось какое-то подражание прозе этих историков. Величие темы вынудило их отказаться от ложного пафоса и неподобающего многословия. Я составил список имен, среди которых было и имя Германа.

Мне хотелось узнать, жив ли кто-нибудь из его близких. Я выяснил, что его мать скончалась еще во время войны в Берлине; сестра, та, о которой он иногда отзывался так хвалебно и заманчиво, жила за границей; два года назад она, как жена английского офицера, переехала из Берлина в Лондон. Теперь она была миссис Янг, мне удалось заполучить ее адрес.

Я изложил свою просьбу в довольно пространном письме. Образу Германа, писал я, мне необходимо сообщить конкретные черты; хотелось бы узнать подробнее о его детстве и юности, о его жизни до нашей с ним встречи, и потому я прошу позволения ознакомиться с письмами и документами, если таковые сохранились. Я надеюсь, что мое имя понаслышке знакомо ей, так как брат ее дружески ко мне относился, и это отношение оправдывает мою надежду на то, что она поддержит задуманный мною план, писал я под конец.