Вечерний свет - [80]

— Стой!

У ворот показалась тяжело груженная телега, с которой что-то темное капало в обе колеи. Петцольд, покуда это было возможно, не отрываясь смотрел на все эти трупы, на лица с полуоткрытыми ртами, на искалеченные тела. Телегу тащили скелеты в серой одежде, в толпу их то и дело со свистом вонзались бичи. За телегой, беспечно болтая, шли эсэсовцы, посланные сопровождать ее в крематорий. Затем опять появились люди в сером. Каждая пара тащила за собою обвязанный веревкою труп. Русские шли с полузакрытыми глазами, взгляды их были как бы обращены в себя. Босые ноги были покрыты черными струпьями. Петцольду бросился в глаза высокий худой человек; голова мертвеца, которого от тащил за собой, подпрыгивала на булыжниках. Красивый обергруппенфюрер Ризлер при виде совсем еще юного русского издал удивленный возглас:

— Да ведь это Гриша! Что ты тут делаешь, Гриша? Ну и свалял же ты дурака!

Он подскочил к юноше, который, казалось, ничего не видел и не слышал и шел вперед все с тем же безразличным, упорно устремленным в себя взглядом. Петцольд заметил, что в правой руке, которой Ризлер приобнял Гришу, он держал пистолет. Заметил еще, что Ризлер, непрерывно что-то говоривший Грише — тот не отвечал ему ни словом, ни взглядом, — увел его в ближайший барак. Ствол пистолета упирался Грише в затылок, у самого уха. Они исчезли из поля зрения Петцольда.

Гауптштурмфюрер стоял в десяти шагах от отряда Петцольда.

— Вперед, вперед! Живее! Пусть это будет вам уроком! Это еще только первые! Мы всех переловим!

Отряду барака № 8 пришлось бежать бегом, чтобы не отстать от других. Петцольд видел перед собой гигантскую очередь, спускавшуюся в каменный карьер. Господи, подумал он, сколько же их еще осталось? Внутренним взором он опять видел испещренный движущимися точками сегмент круга, точки эти, все более редкие, упорно стремились от центра к окружности. Несколько человек выживут, думал он, иначе просто быть не может. На бегу он вертел головой, чтобы лишний раз бросить взгляд туда, на кручи и холмы. На камнях лежал иней, холодный легкий ветер упорно дул в спину. Русские, думал Петцольд, русские. Он попытался представить их себе, тех, что были уже мертвы, и тех, что сейчас умирали — где-нибудь во льду ручья, куда их загнали собаки, норовившие вцепиться им в горло, или на дне ущелья, куда они свалились, сорвавшись с горной кручи. Попытался придумать им имена: Иванов, Степанов, Боровский, Малыгин. Кто-нибудь из них сидит уже теперь в будке полицейского поста, с неподвижным лицом, как у тех, что были живы еще десять минут назад, живы только потому, что обязаны были отнести в лагерь мертвых; он сидел, а рядом жандарм созванивался с комендатурой. Другой беглец в эту минуту, может быть, упирался плечами в стену сарая, стоя почти по пояс в ворохе сена, из которого его только что вытащили, а перед ним стоял юнец лет шестнадцати в коричневой униформе, он со страхом и яростью думал о вознаграждении и зажмурился, прежде чем всадить вилы в грудь Ивана, По телеграфным проводам, паутиной опутавшим горы, во все стороны передавались сообщения о побеге. Но кто-то еще бежал, другие лежали, зарывшись в солому и надеясь отдохнуть до темноты. Петцольд словно воочию видел, как они бегут в далекую гигантскую страну, чьи армии в грохоте и в дыму наступают на Райнхаузен. Может быть, им следовало повременить с побегом, думал он, нацисты ведь долго не продержатся, и тогда они бы еще увидели их конец. Нет, говорил он себе, они не хотели оставить своих в беде, они думают о жизни, а не о смерти, умереть — значит предать. Они так хотят помочь своим, что считают возможным даже идти напролом. От отчаяния такого не делают, мысленно добавил он.

Команда Петцольда работала на дне карьера, словно в самом центре непрестанно крутящегося ледяного вихря, напротив лестницы в сто восемьдесят шесть ступенек, по которым каждый из носильщиков обязан был подниматься без остановок, с пятьюдесятью килограммами камней на заплечных носилках. Вскоре после обеденного перерыва Мюллер попытался привлечь внимание Петцольда к тому, что происходило в карьере. А тот как раз думал в этот момент, что с нынешнего утра вновь начал разговаривать с Мюллером. Петцольд поднял глаза и увидел офицера, медленно приближавшегося к лестнице, рядом с ним шел высокий худой человек в разодранной шинели, которого Петцольд приметил еще утром. Оба они остановились на первой ступеньке, офицер что-то сказал, и русский стал подниматься вверх. Когда офицер подошел ближе, каждый делал вид, что работает, но только делал вид. Петцольд, как, впрочем, вся команда, не сводил глаз с русского. Тот вдруг остановился, обернулся к ним и взмахнул рукой, словно на прощание. Покуда они возились со своими тачками, он становился все меньше и меньше. Наконец он добрался до верха, подошел к ближайшему часовому и что-то сказал ему, указывая на свой затылок. Жест четко обрисовался на фоне неба, которое порыв ветра затянул дымкой. Русский медленно уходил, вот он скрылся за проволокой, и часовой сорвал с шеи автомат. Люди на дне карьера точно могли определить, когда приговоренный к смерти дошел до запретной зоны — в тот самый миг, когда часовой вскинул автомат и до самого дна карьера донеслись сухие щелчки выстрелов.