Вечерний свет - [24]

Я не смотрел на солнце и заметил наступление вечера только тогда, когда от удлинявшихся теней повеяло холодом. Мне не было холодно, я отлично чувствовал себя в теплой одежде и ботинках, и вес моего рюкзака с провизией был мне приятен, надо мной замерцали звезды, большие и неподвижные, я уселся в нише ближней скалы, достал мои припасы, поел немного и быстро уснул.

Так прошли и следующие дни. Я шагал через горы и не чувствовал ни скуки, ни усталости, ни страха, меня не удивляло, что я никого не встречаю, мне не хотелось встреч, горы были пустынны. Тихое веянье ветра, движение света по стволу искалеченного дерева прямо передо, мной, паренье хищной птицы вдали — этого мне было довольно.

Я не знал, сколько времени прошло, когда я спустился к предгорьям. Высокие стены отступили, появились лесистые холмы, вдали мне открылась морская бухта. На берегу я увидел, словно через увеличительное стекло, дальний город, в тени кустарника пахал землю крестьянин{57}, невдалеке стоял пастух, опершись на посох, таких пастухов я часто видел в детстве, в горах, над пенящейся водой вздувались паруса и блестела влажная нога тонущего, а на горизонте заходило солнце без лучей.

Но вскоре свет стал мягче. Я спустился ниже, заходящее солнце спряталось за скалами, и море уже скрылось из виду, только один залив, отделенный от всей пучины длинным мысом и дальними горами, был виден на переднем плане и казался спокойным озером, по которому под вечер плывут рыбаки. По небу разлилась та нежная, всепобеждающая синева, которая окружала меня на арене в Падуе, ближе к черте горизонта она постепенно переходила в томительный розовый цвет, там медленно тянулась цепь облаков, озаренных сверху белым светом, на земле мерцали золотые искры между тенями, которые бросали на поляну могучие кроны деревьев{58}. На поляне двумя или тремя группами сидели мужчины и женщины, полунагие или одетые в красные, белые, желтые одежды, в задумчивом, недвижном покое, позади них, слева, возвышался небольшой замок. Я чуял теплый ветер, я слышал шепот, чей-то голос повторял: «Всегда, всегда, всегда…» Быть может, это был мой собственный голос, тишина вошла в мое сердце, я растворился в ней.

ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ

Лейтенант Йорк фон Вартенбург [24]

Хочу сразу оговориться: рассказ этот навеян новеллой американского писателя Амброза Бирса{59}.

В бледном свете туманного августовского утра приговоренные к казни, побелев от страха, различили посреди окруженного каменной стеной, посыпанного песком тюремного двора очертания виселицы. Все осужденные были офицерами — из числа тех, кто двадцатого июля этого года с отчаянием в душе, сами не веря в успех, попытались, внезапно подняв мятеж, свергнуть диктатуру, которая заковала страну в кандалы, становившиеся день ото дня все более тяжкими, и ввергла ее в войну на уничтожение, восстановив против нее весь мир. Один из заговорщиков, полковник граф фон Штауффенберг{60}, должен был покончить с тираном, чье имя стало символом всей системы государственного управления. Попытка не удалась; не удалось и восстание в столице. Те из заговорщиков, кто не пал в схватке и не покончил с собой, вскоре предстали перед так называемым «Народным судом» — чудовищным орудием террористического режима, и судьи, беспощадные фанатики, приговорили их к смертной казни через повешение.

Все восемь офицеров, которые после долгих дней бесконечных измывательств и неописуемых пыток смотрели теперь в лицо смерти, были разного возраста и в разных чинах. Самый старший из них, фельдмаршал, снискал себе громкую славу тем, что всего за несколько недель сломил сопротивление плохо вооруженных и ослабленных предательством французских войск. За ним шли более низкие по чину и более молодые офицеры, вплоть до самого молодого лейтенанта графа. Йорка фон Вартенбурга, лет двадцати с небольшим, носителя одной из наиболее древних и прославленных германских фамилий. У него были каштановые волосы и очень красивые глаза, взгляд которых казался теперь пустым от постоянно подавляемого страха.

Йорк фон Вартенбург, как только его обезоружили и передали в руки наводящей на всех ужас черной гвардии диктатора, почувствовал, что им овладевает та хорошо ему знакомая апатия, которую он во что бы то ни стало должен был в себе побороть, ибо считал ее тайной союзницей смерти; однако теперь вот уже целую неделю он пребывал в мучительнейшем нетерпении, предаваясь какой-то бессмысленной надежде. Началось это с того дня, когда он утром нашел в своем хлебе записку, которую с тех пор вновь и вновь перечитывал, дрожа всем телом: «Не падай духом! Мы тебя вызволим! Вернике будет ждать с машиной наготове». Йорку казалось, что он узнает почерк барона Х., друга его отца. И все последующие дни и ночи — и те, что пролетали почти мгновенно, и те, что тянулись невыносимо долго, — он рисовал в своем воображении, каким путем может прийти к нему свобода. Уж не амнистия ли имеется в виду? И какие бы нелепые ни лезли ему в голову предположения, он не мог их сразу отбросить. Ведь что ни говори, а последняя фраза записки намекала на какой-то план внезапного нападения. И в лихорадочных грезах Йорка звучали выстрелы и топот бегущих ног.