Вечерний свет - [23]

Вот я вижу, как он снова быстро входит в детскую, что случалось редко. Это было примерно год или два спустя, мне было тогда лет шесть. Он велит мне протянуть обе руки: он принес нам новые игрушки. Оказалось, что это два маленьких металлических предмета — два ордена, которые он получил на войне. Мы не знали, что с ними делать, и они долго лежали в ящике вместе с нашими плюшевыми зверьками и деревянными автомобильчиками. Позднее я узнал, что отец, в 1914 году разделявший яростный национализм большинства своих сограждан, вернулся с войны повзрослевшим, прозревшим. Он крайне редко запрещал что-нибудь мне или брату, но нам было запрещено иметь оловянных солдатиков, и мы горько и безрассудно жалели об этом. Он ударил меня всего один раз: мне было лет тринадцать, и я за столом, где шел разговор, не помню о чем, но, верно, о политике, сказал, что мы вернем себе наше кровное, то есть Эльзас-Лотарингию. Отец побледнел при этих словах, молча поднялся с места, подошел к моему стулу и ударил меня по лицу, а затем вышел из комнаты. Лишь позднее я обратил внимание, что он никогда не упоминал о войне, а если другие заводили о ней разговор, надолго умолкал.

Но много позже, тогда, когда он, уже совсем одинокий и погруженный в музыку, жил в ожидании катастрофы, он изменил почти всем своим привычкам. Он не ждал, пока ему предложат выйти из клуба, он сам объявил о своем выходе. Картин он больше не покупал, наоборот, многие продавал; я не спрашивал его о них, а если в мои редкие посещения замечал ту или иную утрату, я мирился с ней; пока еще я мог любоваться красивым и зловещим Одилоном Редоном{54} — в дыму виднелись цветы, какие никогда не цветут на земле; еще висел в большой комнате портрет моих родителей, написанный Коринтом{55}. После второй мировой войны, когда я давно уже не вспоминал о картинах моего отца, я увидел в музее Осло того Мунка{56}, который многие годы висел над его письменным столом. Был изображен силуэт мужчины, который, стоя у окна затемненной комнаты, смотрит, как по темному морю под окном проплывает ярко освещенный корабль. Но не только картин не хватало, мой отец продавал и лошадей, он больше не ездил верхом, и было бы странно, если бы он хранил верность этой привычке теперь, когда в Тиргартене резвились конные штурмовые отряды. У меня уже давно не было лошади; отец был разочарован, обнаружив, что я не люблю ездить верхом и делаю это, собственно говоря, только ради него.

В детстве я ежедневно встречал его, выходя на прогулку в сопровождении гувернантки. В ясную погоду мне разрешалось брать с собой мой маленький велосипед, и я ехал прямо возле дорожки для верховой езды, которая шла параллельно Шарлоттенбургскому шоссе, вверх и вниз по маленьким земляным холмикам, которые были насыпаны у корней могучих деревьев перед фронтоном Высшей технической школы. Он скакал нам навстречу английской рысью, видимый издали сквозь ряды деревьев; он всегда ездил один; легкий туман, освещенный невидимым солнцем, клубился между осенними деревьями, с которых плыл вниз лист за листом, как парус. Я с восторгом смотрел, с какой веселой небрежностью он сидит в седле. «Папа!» — кричал я. Но он не отвечал, скакал дальше, смотрел со знакомой усмешкой вниз на нас или немного в сторону и только поднимал хлыстик к краю своей шляпы. Мы молча стояли и смотрели ему вслед, у нас за спиной шуршали редкие машины по асфальту, а мы смотрели, как всадник и конь тают в золотом тумане.

Мне снилось, будто я шел по рельсам в венском направлении к расположенной неподалеку, в черте города, станции горной дороги, которая ведет от Санкт А. к северной горной цепи. Я чувствовал себя еще ребенком, но ясно видел современные автомобили на стоянке горной дороги и удивлялся, что я, оказывается, давно стал взрослым и уже не очень молод. В тот миг, когда я получил в окошечке билет, во мне созрело решение, и оно было неколебимо, хотя я и старался о нем не думать. Моя кабина уже поплыла вверх, она была переполнена туристами в штормовках, на мне тоже были горные ботинки — быстрый взгляд убедил меня в этом, затем я выглянул наружу, автомобили из гостиницы быстро уменьшались в размерах, окно было открыто, я держал связку ключей в руке и уронил ее в бездну, никто этого не заметил. Люди вокруг меня смеялись и болтали, многие выходили из кабины уже на первой или второй остановке, и нас, ехавших до конечной станции на вершине, было немного.

День был безоблачный, я видел туристов у подзорных труб, в которые можно было рассматривать горную цепь Альп до Бернины и даже до Монблана, я отошел в сторону, люди на платформе скрылись из виду, никто не смотрел мне вслед, я перелез через перила и спрыгнул на заснеженный утес, который находился внизу в двух метрах. Я быстро удалялся от станции в сторону гребня гор, немного погодя обернулся, никто меня не видел.

До гребня я добрался быстро, он остался позади; горы, которые я видел ежедневно, долина, деревни — все это исчезло, было почти забыто, передо мной раскинулась новая местность, сперва небольшое заснеженное поле, за ним новый, незнакомый мне горный хребет, цепи гор тянулись до самого горизонта, ниже темнели леса. Ни телеграфных проводов, ни стальных мачт, ни домов, грозно и благотворно мне открывалось великое уединение. Я шел в северном направлении, намереваясь держаться все на той же высоте, я не хотел спускаться, а когда мне приходилось сворачивать на дорогу, которая шла вниз, я стремился сразу же снова набрать высоту. И это мне давалось легко. Глубокой, влекущей голубизной синело небо.