Вечерний свет - [14]

Школа, которую он посещал, тоже, видимо, ему не подходила, он оставил ее и учился в технических училищах в Германии и в Англии. Отношения наши улучшились, он ревностно читал книги, следуя моим советам, ходил на концерты; когда я стал коммунистом, он первый узнал мою тайну и горячо похвалил меня за это. «Только этим людям и стоит верить», — сказал он, возвращая взятую у меня книгу «Государство и революция». Техника совсем заворожила его, но он был первым, кому я, начав писать стихи, показывал их. Он всегда был отважным, постепенно в характере его появилась какая-то удаль, внушавшая мне смутный страх. Он начал ездить на мотоцикле, купил себе тяжелый «Нортон» и со скоростью восемьдесят миль гонял по английским дорогам. «Но все-таки это не то, — говорил он, — я еще буду летать».

Тем временем он начал учиться летному делу. Теперь мы оба были юношами, он на полголовы выше меня, а я все еще был для него братом, о котором надо заботиться, потому что в жизни ему придется нелегко. Он был статным, суровость как-то сочеталась в нем с приветливостью, он всем нравился, женщины провожали его взглядом, один мой знакомый дал ему почему-то прозвище Великодушный. Однажды в компании друзей мы лежали на пляже и начали в шутку бороться друг с другом, он был теперь гораздо сильнее и скоро одолел меня. Когда мы поднялись, он засмеялся нежным довольным смехом. Нет, он не хвастался своей победой, не вспоминал о тех часах нашего детства, которые я ему испортил, он был счастлив, что теперь у него появилась еще одна причина охранять меня и защищать.

Когда началась война, ему удалось попасть в RAF[14]. Это было нелегко, он ведь родился в Германии, но за него поручились два члена палаты общин, и ему дали задание перегонять бомбардировщики, которые производили в Канаде, через океан, в Англию. Но это ему не нравилось. Он хотел стать летчиком-истребителем и добился этого. Затем я попал в плен в стране, тоже оказавшейся в плену, и ничего не слыхал о нем, пока полгода спустя не получил от него тайного известия. Он требовал, чтобы я точно описал ему мой распорядок дня и особенно подробно — местность, где я жил. Я догадался о том, что он задумал, и невольно улыбнулся его наивности. Иногда в оккупированной стране отыскивали известных политических или военных деятелей, близких к генералу{33}, и похищали их на самолете. Я никому не был известен, я был просто немецким эмигрантом, одним из многих.

И все же я выполнил его просьбу, шутки ради я нарисовал небольшую карту, сообщил ему мой распорядок дня, отметив, где и в какие часы я обычно бываю. Он ответил, что уже приступает к своей затее. Недели две спустя он сообщил мне, что начальство отклонило его просьбу, но вскорости он вновь обратился с ней и закончил письмо обычными словами одобрения: «Keep your chin up»[15]. Меня позабавило его явное огорчение — чего же он мог ожидать?.. Затем я уже никогда, ничего больше о нем не слыхал. Лишь после войны я узнал, что он погиб в боях еще в начале 1943 года.

Кое-что мне рассказали о нем, передали его дневник и даже его последнее письмо ко мне, которое он не отправил — может быть, потому, что прежней возможности поддерживать связь уже не было. В эскадрилье его любили, он хорошо летал и яростно атаковал врага, его прозвали starlet[16]. Краткие дневниковые заметки, которые попали ко мне, были проникнуты неутолимой тоской по Германии, той тоской, о которой нет смысла говорить большинству немцев, им ее не понять. Это — чувство отверженных, отторгнутых, изгнанных, или, как их иногда еще зовут, граждан мира. В письме ко мне был описан сон молодого человека, который ушел на войну в надежде, что она будет последней; во сне он видит себя в бесконечных просторах вместе с другими мертвецами из разных стран, число их все растет и растет, они шепчутся на загадочном языке, «and I realised» — так заканчивалось письмо, — «that I had died in vain»[17].

Иногда я подолгу не вспоминаю о нем. Когда я просыпаюсь ночью, не могу больше уснуть и в безмолвной темноте откуда-то долетает гул одинокого самолета, я чувствую, что он близко. И снова я смотрю на волнистые пашни и луга, из-за лесов Сен-Пьер-де-Фюрсака доносится гром снижающегося «спитфайра». Скоро он будет здесь, он назовет меня по имени, которое придумал для меня в раннем детстве, он умчит меня в другую страну, страну без ненависти и страха, в страну, которой нет на свете, в страну близ самого солнца, мой великодушный, мой единственный друг.

Я вошел в зал близ Бурбонского дворца. Земля все еще дрожала, выстрелы в Испании затихли, вслед за Судетами дошла очередь до Праги{34}, Мемельский край и Албания были захвачены, я уже видел, как падают бомбы, нарушаются клятвы, распадаются союзы, я не сводил глаз с моих друзей, мы вели жесточайшее из всех сражений, чтобы преградить путь войне, государственные деятели произносили речи, в них следовало искать фразу, подчас придаточное предложение, где затаилась темная, как бы ненароком брошенная угроза. Легко было пасть духом, я уже видел вокруг себя многих растерявшихся и отчаявшихся, и циников. Я не отчаялся, во мне звучали слова Лютера: «Грядет победа наша»