Вечерний свет - [35]

Однажды он видел, как птица съела лягушку. Это нельзя было назвать жестокостью, ведь лягушка – животное. Птица подняла ее и несколько раз уронила на землю, чтобы размягчить. Лягушка была еще жива, а потом птица ударила ее клювом.

пер. К. Егорова

Клайв Баркер Куколка

В тот год Элли сравнялось пятнадцать, и это был самый несчастливый год в ее жизни. В начале весны умерла мама, изнуренная многочисленными родами и любовью ко всем своим детям; тяжким трудом и общей безысходностью бытия. Здешнее небо было таким необъятным, а земля – такой черной, и хотя иногда это небо проливалось добрым теплым дождем, а эта земля иногда приносила скудные урожаи картофеля, жизнь была слишком тяжкой.

Ближе к концу мама Элли начала вспоминать, как они жили в Виргинии, до того, как перебрались на Запад. Какие хорошие там были люди, каким мягким был воздух. Элли почти ничего не помнила из тех времен. Она была совсем крохой, когда они переехали. Она знала только Висконсин: лютые-прелютые зимы и чахлое лето. Она немного умела писать и немного – читать, но не так хорошо, чтобы понимать Библию, единственную книгу в их доме. Больше ей было нечем себя занять. У нее была единственная игрушка – деревянная куколка, которую отец смастерил ей на шестой день рождения. С годами грубые черты лица, нарисованные отцом на крошечной кукольной голове, стерлись без следа; осталась лишь безликая голая фигурка. После смерти мамы жизнь Элли стала еще тяжелее. Ей пришлось заменить мать и взять на себя все домашнее хозяйство – и готовить еду для отца, братьев и двух младших сестер, делая все возможное, чтобы накормить шесть голодных ртов тем немногим, что удавалось вырастить в огороде или добыть на охоте. Она не радовалась и не грустила. Она ничего не ждала от жизни.

Однажды отец сказал:

– Эта твоя кукла. Выбрось ее.

– Почему, папа?

– Ты уже не ребенок. Выбрось ее, я сказал.

Она боялась перечить отцу и поэтому сделала, как он велел. Она сказала, что бросила куколку в печку, но это была неправда. Она спустилась к реке, к рощице старых дубов, где часто играла в детстве, и спрятала ее в расщелине между корнями.

На следующий год к ней посватался парень из Бостона, Джек Мэтьюс. Он не особо ей нравился, но это был шанс вырваться из дома и, может быть, начать новую, лучшую жизнь.

Свадьбу сыграли летом, и Джек Мэтьюс увез Элли на восток. Не прошло и недели, как она начала подмечать в муже черты, которые прежде он от нее скрывал. Ему нужна была не жена, а служанка, и если она не бежала прислуживать ему по первому зову, он впадал в ярость и распускал руки. Элли никогда не была плаксой; она принимала побои молча, а если и пускала слезу, то только когда муж не видел. В постели он никуда не годился, в чем тоже обвинял жену, находя дополнительный повод для рукоприкладства. Она терпела, а что еще оставалось делать? Обратиться за помощью не к кому. Своих денег у нее не было, а родной дом – далеко. Но даже если бы она взбунтовалась, бросила мужа и попыталась вернуться домой в Висконсин: что ждало ее там? Опять бесконечные дни необъятного неба и черной земли? Она рассудила, что лучше уж терпеть мужа. Может, с годами его нрав смягчится. Может быть, она даже научится его любить хоть чуть-чуть.

Но жизнь лучше не стала. Они переезжали из города в город, муж устраивался на работу, она сама подрабатывала прачкой, и какое-то время все было спокойно и тихо. Но через несколько недель, по той или иной причине, все снова разлаживалось. То муж подерется с кем-нибудь на работе, и его уволят, то им приходится спешно бежать из города, потому что он должен кому-то денег, которые проиграл в карты. Иногда ей хотелось его убить. Она даже пыталась придумать, как это ловчее сделать, пока стирала чужое белье. Подушка на лицо, когда он валяется в пьяном ступоре; или яд в кофе. Вряд ли Господь сильно разгневается на нее, если она избавит мир от Джека Мэтьюса, правда? Да, правда. Но все эти раздумья так ни к чему и не привели. Как бы сильно она его ни ненавидела – а она ненавидела его до мозга костей, – она не сумела заставить себя убить мужа.

Ее единственная радость в жизни пришла совершенно неожиданно. Она часто стирала постельное белье из борделей (это было уже самое дно ее низкой профессии) и во время своих визитов в эти непотребные заведения познакомилась с некоторыми из тамошних женщин. Хотя у нее не было ни внешних данных, ни уверенности в себе, чтобы заниматься тем, чем занимались эти женщины, она поняла, что у них с ней много общего, и не в последнюю очередь – глубочайшее презрение к противоположному полу. Многие, как и сама Элли, на себе испытали, что значит жизнь в диких краях, и бежали от этой жизни. И большинство из них даже не задумывались о том, что можно вернуться назад. Разумеется, проституция не доставляла им особенного удовольствия, но даже в самом непритязательном борделе имелись свои приятности и роскошества: чистые простыни, душистое мыло, иногда даже красивые платья, – которых у них никогда не было бы на фронтире.

С этими женщинами она научилась смеяться; она научилась высказывать свое возмущение скудоумием мужиков. Она научилась и многому другому, о чем нельзя сказать вслух, не краснея. Например, раньше она не знала, что женщины ублажают сами себя (а иногда и друг друга) и что существуют специальные приспособления для подобных услад. Игрушки из полированного дерева в форме мужского члена, но всегда безотказно твердые. У одной из женщин, с которыми Элли свела знакомство, была небольшая коллекция подобных «глупостей», включая изогнутую вещицу из бивня слона, которая, по словам той женщины, была лучше всех – гладкой, как шелк. Однажды вечером она предложила показать, как нужно использовать эту вещь с максимальной отдачей, и Элли сидела и смотрела на то, что, как потом оказалось, было важнейшим уроком из преподанных ей за всю жизнь.