Вечера в древности - [86]

«Я должен поступить так, как Ты велишь, — сказал Хемуш, — но обязан заметить, что Твой дар лишь побудит этих людей бросить работу снова и по менее значимой причине».

«Наведи там порядок», — повторил Птахнемхотеп.

Лицо Хемуша осталось непроницаемым. Он ответил: «Это была еще одна возможность, Божественные-Два-Дома, пребывать в утонченности Твоего сердца. Однако перед тем, как я уйду, я все же прошу выслушать меня наедине. Есть еще одно дело, о котором я не могу говорить ни в чьем присутствии».

«Как Я уже сказал, сегодня Ночь Свиньи. Посему говори перед всеми».

Однако, не повинуясь Фараону, Хемуш склонился и прошептал что-то Ему на ухо. Затем они посмотрели друг другу в глаза. Я почувствовал, как в равновесии моего духа что-то нарушилось. Птахнемхотеп сказал: «Да, возможно, я пройдусь с тобой по саду», — и, быстро улыбнувшись нам, поскольку Ему приходится так неожиданно удалиться, вышел вместе со Своим Верховным Жрецом и Визирем.

ОДИННАДЦАТЬ

Пока Он отсутствовал, мои родители не разговаривали. Мененхетет также не произнес ни звука. На меня нашло оцепенение, исполненное вкуса свинины.

Я объелся, был несколько смущен тем, что только что произошло, и почти засыпал. Как это бывает с ушибом, боль от которого наконец переходит в нежность, я был готов простить свою мать. Возможно, то был золотой свет последней свечи, отражавшийся в моем золотом кубке, но вскоре я увлекся манящей прелестью мысли о том, что свет в этом покое однажды пребывал в жилище меда, так как моя мать сказала мне, что воск для этих свечей брали из ульев Фараона. При их свете я снова взглянул на родителей, особенно на красоту своей матери, и подумал, что никогда не видел столько скрытых в ней лиц, сколько мельком увидел сегодня. Погруженное в их мысли, мое сердце, казалось, было в тот момент подобревшим с годами, как у пятидесятилетнего, и я был настолько полон высокомерия (впервые в жизни я чувствовал такое превосходство!), что не смог удержаться от улыбки, припомнив, как мало из всего того умения вести себя, что показала сегодня ночью моя мать, она проявляла дома. Будучи наедине с нами, в разговорах с отцом, она не выказывала ни уважения, ни терпения. И каким было ее собственное настроение, таким становилось и настроение в нашем доме. Ее дурные настроения, как я говорю, такие же, как у любого черного слуги, обычно заставляли меня почувствовать, что день стал непереносимо жарким. Я всегда верил, что она обладает силой влиять на погоду в нашем доме; после долгого пылающего дня ее дурное настроение, если оно было действительно мерзким, вполне могло испортить закат, и я помню удушающие вечера, когда последние облака над западными холмами окрашивались в черный цвет.

Однако в присутствии Мененхетета проявлялась другая сторона натуры моей матери. Тогда она могла казаться скромной, словно восемнадцатилетняя девушка, и я чувствовал себя не столько ее сыном, сколько младшим братом, и мы оба были там, чтобы почитать Мененхетета, по крайней мере я так думал до тех пор, пока не увидел их вместе прошлой ночью, и это беглое впечатление в соединении с той смелостью, что я наблюдал сегодня ночью, заставило меня с некоторым страхом подумать: «Она отдала все, чтобы вырастить меня. Однако теперь она хочет большего для себя».

Я также понимал, что наш Фараон отсутствует слишком долго. Мое смущенное семейство чувствовало себя неловко. И как раз перед тем как вид Его пустого места несомненно испортил бы удовольствие от вечера, Он вернулся. Однако в странном состоянии. Я ощутил в нем присутствие сильной подавленности, однако держался Он оживленно и был возбужден даже больше, чем раньше.

Он сразу же сделал слугам знак рукой, и четыре сирийца внесли предназначенные для нас подарки.

Серебряный подголовник был поднесен моему отцу, а Мененхетет получил маленькую куклу, вырезанную из слоновой кости, человечка в нижних одеждах из прекрасного полотна. Стоило нажать на бедра этого подарка, что вскоре и сделал мой прадед, как поднимался бледно-желтый член, увидав который мой отец непроизвольно захихикал, поскольку кончик его был выкрашен в красный цвет.

Моей матери был подарен кузнечик из цветного стекла, его голова с двумя маленькими рубинами вместо глаз снималась. Теперь в покое разлился восхитительный аромат.

«Не открывай его, — сказал Птахнемхотеп, — ибо вскоре мы покинем этот покой. Сохрани его, молю тебя, чтобы усладить воздух следующего. Ах да, милый мальчик», — сказал Он и сделал жест рукой, будто чуть не забыл обо мне, хотя, конечно же, это было не так, и слуги внесли прекрасный маленький ящичек, в котором покоились два куска черной-меди-с-небес. Я был так рад, что сразу забыл обо всем, играя со своими палочками, и их способность притягивать друг друга казалась мне более таинственной, чем раньше; на самом деле, особенно когда я закрывал глаза, я уже не был уверен в том — где верх, а где низ, так странно притягивались друг к другу мои руки. Потом Птахнемхотеп посмотрел на моего прадеда и сказал: «Объясни Мне это чудо».

«Раньше я не видел ничего подобного, — сказал Мененхетет. — Это не похоже на кусок янтаря, который притягивает к себе несколько обрезков ткани. Это и не взаимное очарование глаз. Это притяжение имеет вес».