Вечера в древности - [267]

Лишь в согласии с равновесием Маат могло случиться так, что тогда, посреди этих упорных попыток, мне было видение Усермаатра на пурпурной постели Маатхорнефруры, и Их любовь, в отличие от нашей, была столь же сияющей и прекрасной, как узкий луч света. В ней не было ничего от той глубины, если так можно сказать, со всей ее неприглядностью, какую дано было познать здесь нам. Его могучий меч не сотрясал гром наслаждения, но лишь звук тронутой струны арфы, и Усермаатра дрожал в прекраснейшем свете Маатхорнефруры. Возможно, этот свет был более прекрасен, чем я мог вынести, ибо столь мало от меня пребывало пока в Нефертари, совсем немного у той сухой дверной петли, что Она предложила, и я отстранился и попытался войти в другой Ее рот — что между ног, но Она мне не позволила. „Нет, — пробормотала Она, — только не теперь, когда ты весь словно отлит из бронзы". Она отстранила меня и вновь предложила Свои ягодицы. На этот раз я подчинился тому, что заметил в Ее лице, и повернулся, чтобы поцеловать Ее там, и мой язык вонзился, подобно второму мечу, и я нанес Ей много ударов, а они вызвали столь многочисленные Царские стоны, что, подобно молодой служанке, Она поцеловала меня в ответ и в то же место — и в этот миг я ощутил себя на небесах! — и на какое-то время мы уподобились зверю о двух головах. Она знала толк в такой магии.

После этого я наконец смог войти в Нее, хотя думаю, для Ее Царских ягодиц Аменхерхепишеф был бы лучшим любовником. За первыми вратами находился замок от вторых. Она казалась осажденной крепостью со многими стенами. Все же я продвигался вверх по Ее третьему рту, толчок за толчком, встречая достойное сопротивление, но поскольку моей целью был Ее вход между ног, желание мое едва ли могло пропасть. Медовый-Шарик однажды рассказала мне, что женщины, в которых входят через третий рот, ощущают разбуженную в них ярость Сета и уже не могут уважать того мужчину. Разумеется, более всего нам надлежит почитать тех, кто может убить нас, и ни одна женщина не собирается умирать, пытаясь родить, когда кремы мужчины оставлены в ее кишках.

„Я хочу другой", — сказал я Ей. И Она ответила: „Ты не войдешь туда вновь, пока пиво не вспенится в твоем кувшине".

Поэтому я обладал Ею через задний вход и увидел все лица Хекет и Медового-Шарика. Ее ноздри сильно трепетали, и Она ревела, как животное. Возможно, этот из Ее Четырнадцати Ка никогда не знал такого наслаждения! Я бился о Ее упрямый трон, и клубы ароматов из всех курильниц с благовониями, какие я только вдыхал за эти четыре дня на всех торжественных обрядах, птицами проносились в моей голове, большими стаями птиц, а затем я вновь очутился среди запахов пота и топи, окружавших нас теперь. Мы познали друг друга среди всех запахов жаркого сумрака той темной хижины. Не знаю, исходило ли когда-либо от Нее такое множество Ее подлинных запахов ранее, но на этот раз, когда я вошел через Ее задний вход, Она была охвачена страстью более сильной, чем в прошлый, когда воротами был вход между Ее бедер, и вновь стала говорить, но только в самом конце, когда все уже приближалось — тут Она заговорила. Теперь уже не имело значения, что я входил в Нее через этот низменный рот. Она уже не была служанкой, но — моей Царицей, и „О, — сказала Она, — ты столь порочен, ты в Моем ша. Ты на Моем поле, ты на Моем наделе, о, ты плывешь в Моем болоте. Сеш и сеш. Пиши на Мне, исчерти Меня, сеш и сеш, ты — Моя грязь и Мой мер. Мой канал. Моя слизь, ты не человек, но злой дух, сладкий херу. Мое болото. Мой грабитель. Мой враг, о, иди глубже в тлен, воткни его поглубже, коснись умершего, о, хат, хат, хат, положи это в Мою каменоломню, положи это в Мою гробницу, дай его Моим предкам, возьми Их всех, дай его Моему заднему входу. Моему заднему входу", — и Она изверглась с таким громким пронзительным криком, какой издала на поле, посвященном Амону, когда Усермаатра вонзился в Нее. Она исторглась, но окончание походило на пытку и было наполовину вырвано силой. Она содрогалась подо мной. Я ощутил Ее боль в своем животе и бедрах и то облегчение, которое Она почувствовала, когда боль отпустила. Затем Она ударила меня по лицу за то, что я осмелился познать такую близость к Ней. Не знаю, будет ли еще когда-либо столь низменная любовь знакома моей семье, покуда…» — И здесь Мененхетет резко оборвал свой рассказ.

Наши мысли тоже остановились, а затем неверным шагом двинулись вперед и вновь вошли в наши головы. Ибо, взглянув на лица моей матери и моего Отца, я понял, что они увидели то же, что увидел я: как Хатфертити и Нефхепохем занимаются любовью именно таким способом. Было ли это расплатой за проклятье моего первого отца? Я знал, что Мененхетет при всей своей мудрости подошел вплотную к тому, чтобы сказать то, чего никак нельзя было говорить — насколько близки были моя мать и мой первый отец! Я знал, что моя мать бросила на Мененхетета долгий взгляд, не лишенный враждебности, чтобы дать ему понять, насколько глубоко она уязвлена его последними предательскими словами.

Однако Птахнемхотеп, словно отступив дальше на берег от волны, поднятой проходившей баржей, сказал лишь: «Пожалуйста, продолжай».