Вечер первого снега - [7]

Она за плечи вывела из толпы Наталью Смехову и встала рядом, словно своим присутствием подчеркивая ее авторитет.

Настенька вдруг слабо ахнула и, нагнувшись, схватилась за йогу.

— Что с вами?

— Ничего… Ногу зашибла о камень. Сейчас пройдет.

Прихрамывая, она отошла в сторону, но я не посмотрела ей вслед. Я видела только Наталью. Секунду она простояла неподвижно, боязливо опустив плечи. Как человек, которого из темноты вдруг вывели на яркий свет. Потом встрепенулась, обвела всех взглядом. И опять я не знала, хороша она или нет, опять я видела только ее глаза. Но на этот раз они блестели не от слез.

— Что ж… Будем работать. Пошли, что ли?

С группой женщин Наталья двинулась дальше по мосткам. Мы стояли на берегу у засольных чанов. Нина Ильинична тоже осталась с нами. Началась работа, одна из самых неприятных, какую я знаю. Когда нагружаешь носилки сельдью, кажется, что она очень легкая. Ведь каждая-то рыбина весит немного! Но сельдь — рыба укладистая, ложится плотно. Чуть переберешь — носилки не поднять, надо скидывать лишнюю. А сзади уже ждут, живой конвейер нарушен…

Я носила рыбу вместе со всеми. С кем-то ругалась, и меня ругали. Пот заливал глаза, ноги скользили по рыбьей чешуе.

Наталью я не видела, но чувствовала ее присутствие. Она была незаметна и всегда появлялась именно там, где было трудно. Раза два подходила и к нам, один раз привела кого-то на помощь. Поговорить с ней было некогда. Казалось, рыбе не будет конца. Но вдруг я увидела, как по свинцовой воде тронулось юркое суденышко, уводя за собой пустые сетные рамы. Чайки по-утиному зашлепали по воде крыльями, тяжело взлетели и потянулись к берегу.

Оказывается, мы сделали очень много. Только сами не заметили этого. И почти в ту же минуту ожила и тронулась лента конвейера. Аврал кончился.

Нина Ильинична подошла ко мне. Глаза ее блестели.

— Видели? Кто был прав? Молодец, Наталья! Человек, да еще и какой! Еще и на ударника выйдет, вот посмотрите…

Я оглянулась. Мне хотелось еще раз увидеть Наталью. Но ее не было. Я подумала, что мне непременно надо побывать у нее дома. Не сейчас, потом. И надо познакомиться с Андреем Ивановичем. Зайду домой, и все. Он человек видный, привык, что к нему ходят журналисты.

Пока мы разговаривали, почти все женщины разошлись. Две или три, из самых запасливых, бродили вдоль берега, собирая оброненную рыбу. Остальные разорванной цепочкой тянулись вверх, по дороге к поселку.

Только тут я вспомнила про Настеньку — так ведь и не узнала, что с ее ногой. Не до того было. Да, наверное, ничего страшного.

Нина Ильинична взяла меня под руку:

— Пойдемте ко мне чай пить. Вымоетесь, отдохнете.

Я согласилась. О том, где была все это время Тоня, я просто не подумала…

Мы шли по незнакомой улице. Как-то не приходилось до сих пор бывать в этой части поселка. Я уже привыкла к домам, окружающим рыбозавод. Они были разные, но внутренне напоминали друг друга: в них жили люди, привязанные к морю и равнодушные к земле. Возле этих домов на кольях сохли сети, а окна украшали ожерелья из мелкой вяленой рыбки — уйка. Лишь изредка зеленела возле крыльца кудрявая ботва картошки, топорщился лук. Чаще только истоптанная трава, в блестках сухой рыбьей чешуи окружала дом.

Здесь все было не так. Узкую улочку стиснули, с двух сторон высокие заборы, обросшие у подножья сочной нетоптаной, травой, За каждым забором; льдисто блестели стекла теплиц, кудахтали куры. Белые мазаные дома напоминали украинские хаты. И так же как там, возле каждой хаты буйно цвели желтые бархатцы, розовые астры, синие анютины глазки. Разница была только в том, что здесь эти цветы задыхались, в старых консервных банках и в их цветении чувствовалось отчаяние… Ни одного человека не встретилось нам. Вся жизнь здесь шла только за заборами. Там слышались шаги, голоса, лаяли собаки, где-то смеялся ребенок.

— Что это за странная улица? Я никогда на ней не была, Она точно и не похожа на весь поселок…

Нина Ильинична устало пожала плечами.

— Улица как улица. Здесь наши старожилы живут по большей части. Обжились, обзавелись хозяйством. Иным, глядишь, — море-то и вовсе ни к чему… А что поделаешь? В таких поселках, как наш, всегда две стороны. Или люди приходят и уходят, как птицы, — им все равно, где и как жить. Или остаются и навек прирастают к земле. Она ведь надежнее моря…

— И вы считаете, что всегда будет так?

— Не знаю. Наверное, нет. Да ведь и у нас есть старожилы-рыбаки, которым море дороже помидоров и картошки. Вон тот же Ладнов, например… Но чтобы все такими стали, другие масштабы жизни нужны, понимаете? Кустарно все у нас, мелко…

Нина Ильинична замолчала. Видимо, про себя додумывала сказанное.

— А где живет Тоня?

— Что? Ах, Кожина… Да вон их дом. Видите, с флюгером на крыше? Там она и живет.

Тяжелая калитка дома была приотворена. Из нее, перегоняя друг друга, неслись пьяные всхлипы гармошки. Она точно задыхалась от быстрого бега. Хрипловатый, но сильный женский голос пытался догнать ее, но напрасно: песня дробилась на непонятные обрывки и эхом гасла на тихой улице.

Мы подошли к калитке. Длинная тропка вела мимо большого картофельного поля к дому. Там на лужайке стояла Тоня, Вся какая-то нестерпимо яркая, Переливчатое шелковое платье, голубые и красные бусы на шее, блестящие клипсы в ушах. И рядом, приткнувшись на завалинке, торопливо дергал баян рослый парень в морской бескозырке. Кругом сидели и стояли еще какие-то люди. Нарядные, явно не бывавшие ни на каком субботнике… Но именно по этим двоим я поняла главное: они-вместе, и они бесконечно далеки. Ни один из них не нужен другому. Только себе копится добро, только себе падает на плечи беда. Руки этих людей не умеют помогать…