Вечер - [4]

II. «Сияла ночь, тонул увядший сад…»

Сияла ночь, тонул увядший сад

в мерцающих прозрачноструйных дымах,

эллизиум аллей неисчислимых

просвечивал сквозь кружево аркад.

Я долго шел вдоль стриженых оград,

тревожа сон цветов моих любимых…

Вот и бассейн: на водах недвижимых

застыли лебеди у балюстрад.

Как в зеркале, садовая руина

и буксы четко отразились в нем,

шиповником заросшая куртина,

скамья и статуи богинь кругом.

Из пасти у чугунного дельфина

струя, искрясь, бежала в водоёмы

III. «Я наклонил лицо над водоёмом…»

Я наклонил лицо над водоёмом,

в мои глаза взглянула глубина

прохладных вод. Огромная луна

плыла внизу на небе незнакомом.

О, как влекла зеркальная страна

в немую глубь, к незнаемым истомам,

туда, туда, где отдаваясь дрёмам,

волшебствовала фея Тишина.

И по тропам ее державы фейной

я уходил из сумрака аллей,

прислушиваясь к ней благоговейно,

и все таинственней сливались с ней

струи журчащие и мгла теней

и блеск луны на мраморе бассейна…

Прага, 1922

Призраки («Бойся призраков — не тех, не тех…»)

З. Н. Гиппиус

Бойся призраков — не тех, не тех

блудных духов преисподней,

искупающих великий грех

в вечности Господней.

Берегись других теней, теней

из страны когда-то милой,

сердцу, не забывшему о ней,

тени скажут: было.

В час раскаянной тоски, тоски

суженой тебе судьбою,

двинутся туманные полки,

уведут с собою.

В омуты свои — назад, назад

путь душе они укажут,

мертвою водою окропят,

саванами свяжут.

Бойся памяти больной, больной

грусти о давно любимом,

о любви развеянной давно

на могилах — дымом.

Париж, 1926

Отчий дом («Я вернулся в отчий дом…»)

Я вернулся в отчий дом,

о минувшем не жалея, —

стынет под косым дождем

вырубленная аллея.

Жду, переступив порог:

не узнать сеней знакомых,

продырявлен потолок,

пахнет завалью в хоромах.

В комнату к себе, скорей!

Жалко скрипнули ступени,

притаилась у дверей

жуть постылых привидений.

Точно пугала, кресты

труб чугунных — в окна с крыши.

Никого! Из пустоты

писк голодной мыши.

Париж, 1938

Тень («Ты приходишь усталой тенью…»)

Ты приходишь усталой тенью,

посылает тебя могила,

отдана моему томленью,

Застываешь в дверях уныло.

Ты бледнее теперь намного,

и в глазах — синева тумана,

у пробора над бровью строгой

запеклась небольшая рана.

Ничего у меня не просишь,

за вину не грозишь расплатой,

только холод с собой приносишь,

как дыханье страны заклятой.

Только душу мою глубоко

проникаешь пустынным взором, —

безнадежностью веешь рока,

леденишь неземным укором.

Я поверить хочу в прощенье,

Отче Наш бормочу святое,

я не верю завету мщенья,

вспоминая тебя живою.

Но ты связана вышней силой,

не вольна преступить запрета:

возвращенная мне могилой,

уходишь, не дав ответа.

Париж, 1940

Лик («Что говоришь, таинственный, о чем…»)

Памяти Иннокентия Анненского

Что говоришь, таинственный, о чем

пророчишь ледяным молчаньем?

И светишься каким лучом,

каким обетованьем?

Куда от нас восхитился твой дух,

смежив тебе земные веки?

Иль, как свеча, сгорел, потух,

исчез совсем, вовеки?

И если нет, все ли забыл он днесь

о жизни — там, в селеньях рая?

Иль помня все, что было здесь,

лишь дремлет, вспоминая?

Внимает ли, прощенный, небесам,

дивясь цветам лугов надзвездных?

Или возмездья ужас — там,

в неосиянных безднах?

Прага, 1922

Кума («Как быть с тобой, убогая кликуша?..»)

Как быть с тобой, убогая кликуша?

Все маешься и голосишь больней,

час от часу взывают вопли глуше

из темноты и нищеты твоей.

И то сказать, под кровлею дырявой

тесна, грязна постылая изба,

а ключ от двери со скобою ржавой

кривой куме подкинула судьба.

Но не зови ее… Мольбою тщетной

не досаждай до времени куме,

найти не пробуй лазеи запретной,

о воле заклятой не плачь во тьме.

Брось, старая! Сиротскую награду

и ждать уж недолго. Кума придет, —

обмоет, обрядит, зажжет лампаду

и в дверь, на волю, не спросясь, толкнет.

Женева, 1939

Колыбельная («Спи, сынок! Земля заснула…»)

Моему сыну Ивану

Спи, сынок! Земля заснула,

в небе звездном утонула,

ветром ночи колыхнуло

занавеси у окна.

Баю-бай! Не бойся ночи,

тайну райскую пророчит,

рассказать о смерти хочет

бесконечность-тишина.

Спи, сынок, пока несмело

над твоею зыбкой белой,

головою поседелой

наклоняясь, бормочу.

Рано ль, поздно ль — не минует,

сон последний поцелует,

ветер вечности задует

чудотворную свечу.

Спи, мой первенец любимый!

Снами вышними хранимы,

ласковые херувимы

шепчут песню… Не тебе ль

Только Бог про это знает,

Он один не отдыхает,

над пучиною качает

огненную колыбель.

Спи, сынок! Земля заснула,

в небе звездном утонула,

привиденьями дохнула

бесконечность-тишина.

Спи! Все — сон: людская злоба,

ад и рай за гранью гроба,

и с тобой мы оба, оба —

только тени, тени сна.

Симеиз, 1918

Рождество («Звезда над стогнами Вифлеема…»)

Памяти Владислава Ходасевича

Звезда над стогнами

Вифлеема,

Неизреченный сияет свет.

У яслей Господа

вместе все мы,

и только сон —

две тысячи лет.

Ах, разве не мы

с дарами Богу

тропою звездной

в пустыне шли?

Не нам ли Он

указал дорогу

в вертеп убогий

древней земли?

Волхвы таинственной

Ниневии

и пастухи

библейских долин,

мы предстояли

Деве Мари,

когда родился

предвечный Сын.

У яслей Господа

вместе все мы —

слепые искры

Его огня.

Звезда над стогнами

Вифлеема, обетованье

Божьего дня.

Париж, 1927

Восьмистишия

1. «Слова, слова… Но ни одно…»

Слова, слова… Но ни одно

излиться сердцу не поможет.