Вечер - [3]

Я в земле родилась,

из земли поднялась…

Биот, 1928

«Все в мире вечно и связано…»

Все в мире вечно и связано,

хоть смутно светить звезда.

Всему дорога указана,

только не знаем — куда.

Любовь коснется случайная,

иль чья-то жизнь позовет, —

молитва сбудется тайная,

тайна любви не прейдет.

Одно движенье небрежное, —

судьба постучит в окно,

и ты разбудил неизбежное:

все навсегда решено.

Париж, 1940

Стена («В окне моем неровная стена…»)

М.А. Форштетеру

В окне моем неровная стена

вечерним золотом озарена,

а снизу, со ступени на ступень,

по ней скользит, едва заметно, тень.

Все выше, выше к трубам дымовым,

все ближе к небу этот синий дым,

еще немного — станет он мутней,

поглотит стену и растает с ней.

И всматриваясь в медленную тень,

я чувствую, как умирает день,

как уплывает в звездные поля

усталая, вечерняя земля.

Париж, 1940

Нищий («В городском саду за рекой…»)

В городском саду за рекой,

под каштанами, день-деньской

старый нищий сидел на пне,

всякий раз попадался мне.

Всякий раз минувшей зимой,

через сад проходя домой,

десять су я совал ему

в утешительную суму.

Он был очень убог и тощ, —

на посту и в холод и в дождь,

как заморщенный серый гриб,

к придорожной траве прилип.

Всё о чём-то просил старик,

но в его слова я не вник;

что-то шамкал беззубый рот,

да понять я не мог весь год.

А недавно я мимо брёл,

никого в саду не нашёл, —

только пень торчал сиротой

над примятой слегка травой.

И с тех пор, уж не первый день,

мне мерещится этот пень,

и на сердце комом тоска.

Видно — я любил старика.

Париж, 1940

Шарманка («На темный перрон полустанка…»)

Е.А. Жарновской

На темный перрон полустанка,

под утро — ни свет ни заря,

плетется хромая шарманка,

поет, надрывается вся.

Хоть голос у немощной звонок

и в ней человечья душа,

никто из вагона спросонок

в окошко не бросит гроша.

От века закон одинаков

на всех перепутьях земли.

И старенький вальс не доплакав,

умолкнет шарманка вдали.

Париж, 1940

Певица («В четверг под моё окно…»)

И.И. Жарновскому

В четверг под моё окно

приходит женщина петь.

Пусть ей-то уж всё равно,

да жуть на неё смотреть.

Во взоре не то вопрос,

не то, как ножом, печаль,

и грязная прядь волос

бахромкой седой — на шаль.

А песню поёт она

такую — хоть плачь навзрыд,

всю душу мою до дна

призывной тоской пронзит.

Любого греха страшней,

нельзя никому простить.

И хочется крикнуть ей:

Неправда, не может быть!

Париж, 1940

Луна («На соседнюю крышу…»)

На соседнюю крышу

я смотрю из окна,

ослепительно в крыше

отразилась луна.

Изумруды, алмазы

весь усеяли скат,

в изумрудах, в алмазах

черепицы горят.

Как безводный колодец —

этот нищенский двор,

днем все серо в колодце:

люди, камни и сор.

А сейчас! На часовню

он похож, у дверей —

как лампады в часовне

огоньки фонарей.

Ночь, угодница Бога,

лунным дымом кадит,

закоулок убогий

жемчугами кропит,

и над городом крылья

простирает окрест,

серебристые крылья

озаренных небес.

Париж, 1940

Сказка («Умчи меня, мой демон, в ту страну…»)

П.А. Плетневу

Умчи меня, мой демон, в ту страну,

где луч небес не угасает

и вечную баюкает весну,

где сонь — как явь, и явь подобна сну,

и солнце полночи сияет.

Там вольно дышит все, что никогда

не смело быть в подлунном мире.

Там каждый миг рождается звезда,

и возвращаются назад года,

и всех морей просторы шире.

Там в заросли вещун-единорог,

водой болотной плещут бесы,

там карлики лесные с ноготок,

и папоротником цветущий лог,

и в башнях пленные принцессы.

Там в океане ласковая мель,

где разговаривают волны,

и в гавани из призрачных земель

с товарами приходят и досель

Синдбада расписные челны.

Там — родина моя, волшебный град,

где мудрые владычат феи,

и за семью замками сторожат

сто рыцарей заговоренный клад,

кольцо с мизинца Дульцинеи.

Прага, 1922

Венеция

В.В. Голубеву

I. «Ленивый плёск, серебряная тишь…»

Ленивый плёск, серебряная тишь,

дома — как сны, и отражают воды

повисшие над ними переходы

и вырезы остроконечных ниш.

И кажется, что это длится годы…

Скользить луна по черепицам крыш.

И где-то песнь. И водяная мышь

шмыгнет в нору под мраморные своды.

У пристани заветной, не спеша,

в кольцо я продеваю цепь. Гондола

покачиваясь дремлет. Чуть дыша

прислушиваюсь: вот, как вздох Эола,

прошелестит издалека виола…

И в ожиданье падает душа.

II. «Всю ночь — о, бред! — в серебролунных залах…»

Всю ночь — о, бред! — в серебролунных залах

Венеции я ворожу, колдун,

и веют мглой отравленных лагун

дворцы ее в решетчатых забралах.

Всю ночь внимаю звук шагов усталых,

в колодцах улиц камни — как чугун,

и головы отрубленные лун

всплывают вдруг внизу, в пустых каналах.

Иду, шатаясь, нелюдим и дик,

упорной думой растравляю рану

и заклинаю бледную Диану,

а по стенам, подобен великану,

плащом крылатым затмевая лик,

за мною следом лунный мой двойник.

Прага, 1923

Лунный водоем

I. «Огонь потух, и пусть — оставь заботу…»

Огонь потух, и пусть — оставь заботу,

пусть лунные лучи из-за гардин

угасят лак докучливый картин

и мебели седую позолоту.

Так, день за днем — о, сколько раз, без счету! —

здесь у камина я сидел один

и, догорая, наводил камин

на одиночество мое дремоту.

Донг-донг! Часы двенадцать бьют в углу.

Смотрю сквозь сон на мертвую золу,

сквозь сон дремучему внимаю басу…

Звон, равнодушный звон к добру и злу,

что шепчешь ты полуночному часу?

Затих, умолк… Я вышел на террасу.