Вдребезги - [20]

Это оказалось для меня неожиданностью. Во-первых, Ами была непричесана, что, зная ее, просто невозможно было представить. Во-вторых, она действительно выглядела нездоровой. В-третьих, и это, возможно, удивило меня больше всего, круглый столик и в самом дел был передвинут к кровати, но вместо неизменных журналов на нем теперь были стакан с водой и несколько оберток от порошков. Этот столик, о который я споткнулся, входя в комнату, и который при ближайшем рассмотрении оказался ничуть не похож на тот, что у окна, вызвал у меня сразу недоброе предчувствие: видно, и впрямь случилось что-то серьезное и Ами не капризничала, когда просила меня прийти к ней вместо того, чтобы отправиться в кино.

Ее широко открытые испуганные глаза ускоряли процесс моего преображения, который завершился головокружительным чувством нежности и сострадания, столь сильным, что оно разом победило мою врожденную неприязнь к больным. Я присел к ней на кровать. Запах ее волос снова повеял в мою сторону, но это был уже иной аромат, словно листва совсем пожухла, так что я в испуге отодвинулся, чтобы не чувствовать его. Ами тихо застонала, протянула руку под одеялом и нашла наконец мою. Я взял ее, рукопожатие показалось мне влажным и горячим. Так мы просидели почти десять минут, я смотрел на стакан с водой на столике и чувствовал, как ее рука становится все более влажной и все менее мне приятной, Ами сжалась под одеялом, так что в том месте, где были колени, образовался острый горб.

Наконец телефонный звонок освободил нас от этой неловкой ситуации. Мужской голос спросил Ами, а когда я ответил, что она лежит больная, сообщил, что это метрдотель. Он услышал — так он сказал, — что Ами не совсем здорова, и решил справиться, как ее состояние. Не нужно ли ей чего? Ему не вполне удобно говорить об этом по телефону: он звонил не из дома, а из будки, но можно ли ему наведаться ненадолго? Нет-нет, он не хочет создавать лишние трудности, избави Бог, — просто посмотреть, что нужно, и прислать потом из ресторана. Я с немым вопросом повернулся к Ами. Метрдотель означал коньяк, причем в почти неограниченных количествах, было бы глупо отказываться от его пусть и немного навязчивого предложения. Она закрыла глаза и слабо кивнула.

— Ладно, — сказал я в трубку, — если господин метрдотель столь любезен, мы будем ему только благодарны. Возможно, фрекен Ами и в самом деле что-то нужно. Приходите. — Мне показалось, что при этих словах я воочию увидел его лакейский поклон.

Прошло еще десять минут, за которые Ами попыталась растолковать мне, чего ей, собственно, не хватает. У нее явно была высокая температура, болело горло, и ей было трудно глотать. Похоже — простуда, решили мы оба, а тут еще заявится этот метрдотель. Он и впрямь пришел. И уже в прихожей принялся вытаскивать из карманов всевозможные загадочные пакеты и, сложив их потом на стол у окна в комнате Ами, завершил сей грандиозный натюрморт двумя бутылками коньяка, которые величественно возвышались над окружавшими их фруктами и всякой снедью.

Метрдотель был низенький и толстенький, а через несколько лет, наверное, еще и облысеет. Он чувствовал себя в гостях как рыба в воде, уселся на стул в головах Ами, заботливо поглаживал ее руку, живенько откупорил одну из бутылок и неведомо откуда достал бокалы, которые наверняка позаимствовал в ресторане.

— Пожалуй, лучше нам всем выпить грог. — Он снова обернулся к Ами, та при виде бутылки с поразительной быстротой пришла в себя. — Если у фрекен болит горло, он наверняка поможет. А завтра утром я пришлю кофе и небольшой завтрак, после чего фрекен наверняка поправится и станет здоровее прежнего.

Метрдотель вскочил со стула и важно проследовал в переднюю, я слышал, как он там шуршит бумагой. Когда он вернулся, то держался еще увереннее и величественнее, чем прежде. С глубоким поклоном — возможно, в этом жесте была и самоирония — он вручил Ами букет цветов, что заставило ее рассмеяться, а затем выдавить из себя благодарность: спасибо, господин метрдотель необыкновенно любезен. Все это время я чувствовал себя в некоторой степени сбоку припеку и не знал, чем себя занять, а поэтому предложил тост. Ами, видимо, в самом деле было трудно глотать, она долго и судорожно кашляла, но попросила еще. Метрдотель снова выхватил у меня из рук бутылку и налил ей, при этом он наклонился очень низко, я смотрел на его широкую спину в лоснящемся поношенном костюме и чувствовал, что этот человек раздражает меня все больше и больше.

В конце концов метрдотель это заметил, поскольку, когда был предложен следующий тост, встал и отодвинул свой стул немного в сторону, чтобы освободить мне побольше места. Я сел на край кровати и увидел, что глаза Ами слипались и она с трудом их открывала. Мы снова выпили за ее здоровье, так мы осушали бокал за бокалом. У Ами, которая поначалу храбро пыталась не отставать от нас, вдруг сделался приступ удушья, она еще больше сжалась под одеялом и долго отчаянно кашляла в подушки, после чего отвернулась к стене и закрыла глаза. Метрдотель понизил голос до бархатного полушепота и, пока мы допивали то, что оставалось в бутылке, поведал несколько старых затасканных анекдотов. Ами заснула, и я спрашивал себя, не пора ли метрдотелю откланиваться. С другой стороны, перемена в моем настроении вызвала во мне теплую симпатию к гостю, симпатию, которая все больше проникала в меня и спустя еще полчаса почти полностью вытеснила искреннее беспокойство по поводу состояния Ами. Это яснее всего можно проиллюстрировать тем, как мы сидели: метрдотель — за столом напротив меня, а Ами лежала за моей спиной, так что я не мог ее видеть и лишь время от времени слышал ее прерывистое дыхание.