Вдребезги - [18]

Но она переоценивала преимущества моего положения: содовая отдавала на вкус дымом и от нее к горлу подступал страх. Уже через пять минут моим единственным желанием было поскорее выбраться из комнаты, которая журчала на некотором отдалении вокруг меня и, казалось, была совсем ко мне не расположена. Дама за столиком передо мной то и дело бросала хмурые взгляды на мою бутылку с содовой и рассказывала соседу бесконечную историю о своей дочери, у которой были какие-то неприятности в конторе, где та работала. Рассказ представлялся неиссякаемым монотонным потоком слов, они шуршали в моих барабанных перепонках, как серый убийственно скучный дождь. Пока дама говорила, время текло бесконечно, казалось, оно остановилось, как и утром, когда я звонил Ами, только теперь это ощущалось более явственно. Я перестал понимать смысл слов, которые ее органы речи без устали вырабатывали, а разбирал только бессвязные буквы, паузы в дыхании, ударения, бесконечно акцентируемые, растянутые, наполняющие длинные, как вечность, минуты своими преувеличенными угловатыми телами.

Мне показалось, я просидел так около часа, погруженный в раздражающее отупение, до предела взвинтившее мои нервы. На самом деле это было полубезумное ожидание, что Ами вот-вот, на три с половиной часа раньше, чем обещала (а она всегда опаздывала как минимум минут на двадцать), войдет в стеклянную дверь чуть наискосок от меня. Наконец она и в самом деле появилась и с полуобиженной улыбкой приблизилась к моему столику. Я неуклюже поднялся, пригласил ее сесть, сел сам и после этого совершенно не знал, чем ее занять. Удача, которая на миг выпала нам вчера вечером, снова неумолимо нас покинула, и для Ами положение было явно столь же неприятным, как и для меня. Она взяла газету, которую я просматривал, читая лишь заголовки, и погрузилась в нее, сказав лишь: «Доброе утро, как дела?» Повисла тоскливая тишина, которую еще более подчеркивали гул голосов и облако табачного дыма; время вновь потянулось бесконечной резиновой лентой, которая дрожала от каждого движения и еще больше, чем прежде, надрывала мои нервы. Наконец я нашел фразу, что хоть ненадолго смогла разорвать заколдованный круг, в котором мы оказались. Я сказал:

— Хорошо, что я уже сейчас встретил тебя, ты ведь обещала прийти в два.

Ами на миг оторвала голову от газеты, но не подняла глаз:

— Может, ты ждал кого-то другого? Тогда я могу и уйти. — Но она не сделала ни малейшего движения, чтобы осуществить свою угрозу, а так и продолжала сидеть, склонившись над газетой, с чашкой остывшего кофе перед собой. Немного погодя она добавила: — Я пришла не за тем, чтобы долго рассиживаться, — я себя сегодня не очень хорошо чувствую. — И, бросив развернутую газету на соседний стул, почти попросила: — Что-то я сегодня необыкновенно устала, не мог бы ты проводить меня домой?

Я удивился, смутился этой внезапной перемене и изобразил изумленный и отчасти язвительный поклон:

— Весьма польщен. Хочешь, чтобы мы отправились немедленно?

Она отстраненно улыбнулась мне и, казалось, задумалась о чем-то — занятие, которое ей совсем не подходило: от этого лицо ее делалось на пять лет старше, а она и так выглядела взрослее своих двадцати двух.

— Я бы охотно сходил вечером в кинематограф, если ты к тому времени почувствуешь себя лучше. Мы уже давно там не бывали. А ведь прежде частенько туда хаживали.

Время немного сжалось и уже не действовало мне на нервы с такой силой. Я вспомнил киносеанс, на котором мы с Ами были прошлой зимой: сентиментальная американская фильма с Полой Негри, усталое потрепанное лицо актрисы на множестве крупных планов, примитивный сюжет — что-то о ребенке, лишившемся матери. Я тогда еще не научился ценить незамысловатые законы создания американских картин: ни в коем случае не уводить далеко вглубь, а лишь дать зрителю возможность убить два вечерних часа, после чего без следа улетучиться из сознания — принцип столь же приемлемый, как и противоположный ему, немецкий, когда фильмы призваны вызывать кошмары и пробуждать садистские наклонности. Как ни старался, я не мог разделить восхищения Ами этими движущимися декорациями и завел с ней педагогико-эстетическую беседу, которую она силилась понять: необычные выражения льстили ей, но она совершенно не могла их уяснить, поскольку это было выше ее разумения. Декорации представляли для нее единственную реальность, и она была не в состоянии проникнуть за их поверхность. Впрочем, считать это недостатком было бы несправедливо: Ами воспринимала реальность декораций намного непосредственнее, чем я — реальную жизнь, что, несомненно, было следствием ее способности в них растворяться. Я вспоминаю ту трогательную понятливую мину, с какой Ами выслушала мою речь, время от времени прерывая ее старательными кивками: конечно, естественно, само собой разумеется. Мне с самого начала было ясно, что она ничегошеньки не понимает, но выражение ее лица завораживало меня, и, пока мы спускались к остановке трамвая, я продолжал свои (в высшей степени теоретические) нападки на американские фильмы. Поднимаясь в вагон, Ами подала мне руку, и на лице ее появилось торжественное серьезное выражение.