Вдребезги - [21]

Наконец метрдотель ушел. Я проводил его в переднюю и позавидовал, что он так легко выпутался из этой истории: выпил несколько бокалов грога и отправился восвояси, в то время как мне предстояло теперь расплачиваться и просидеть у постели Ами, возможно, полночи, поскольку что-то в ее воспаленном блуждающем взгляде повелевало мне остаться и помогать ей, хотя, с другой стороны, я совершенно не представлял, чем еще я мог быть ей полезен. Я опять сел на край кровати, и Ами со вздохом повернула ко мне разгоряченное лицо. Веки с мукой опустились, а волосы утратили малейшие следы былого золотого сияния. Под одеялом угадывались контуры ее тела, поза выражала беспомощный страх, который постепенно охватил и меня, и мы разглядывали друг друга с испугом и немым вопросом, словно верили, что знаем причину этого страха, но скрываем ее от другого. Возможно, мне это не вполне удавалось, поскольку Ами вдруг поднялась с подушек, так что одеяло сползло с ее плеч, и схватила меня за руки.

— Я не хочу… ты не должен еще уходить, мне так страшно, — всхлипнула она, ее обнаженные руки обвились вокруг моей шеи, и у меня вдруг перехватило дыхание. Я осторожно положил Ами на подушки, но ее голова не желала опускаться, она держала ее поднятой, словно не хотела терять меня из виду, теперь уже совершенно спутанные локоны рассыпались в отчаянье по подушке. Я взял ее руку, принялся нежно гладить Ами по голове, решая, следует ли мне поцеловать ее. Я уже давно не делал этого и боялся, что она неверно истолкует мой поступок: подумает, будто я решил воспользоваться ее состоянием, хотя, Бог свидетель, такой, какой Ами лежала сейчас передо мной, она нисколько не была привлекательна. Но все же мне хотелось поцеловать ее, — вдруг, это хоть как-то поможет, в этот миг я был абсолютно искренен в своих чувствах и отбросил всякие сомнения. Пока я размышлял, поцеловать мне Ами или нет, она уснула, но рука ее так и не выпустила мою из судорожной влажной хватки. Я не решался отобрать ее и долго-долго сидел так, поглядывая то на пустую коньячную бутылку на столе, то на локоны, которые вновь закрыли ее лицо, оставив обнаженной лишь часть шеи, где пульсировала и билась артерия, борясь с чем-то, что, казалось, связывало ее, а выглядывавшая из-под волос мочка уха, в которой прежде была круглая жемчужная сережка, стала пионово-розовой от напряжения.

14

Тогда я видел Ами в последний раз. Затем последовало несколько ветреных дней, она лежала в больнице, а я бродил по городу, покупал цветы и передавал медсестрам, потому что самого меня к ней не пускали. Однажды утром я позвонил узнать, как обстоят дела. Голос медсестры дрожал явно больше моего, когда мы обсуждали, какие приготовления нужно сделать с телом Ами. Это был повседневный деловой разговор из телефонной будки на железнодорожном вокзале, и я помню, что очень сердечно поблагодарил за это известие. Потом я брел по Эспланаде, и мне было очень холодно. Я не испытывал ни горя, ни каких-либо иных чувств, только огромную пустоту и холод. Мне повстречался знакомый, он был в отличном настроении, я немного прошелся с ним, болтая и смеясь, как и он. Вдруг я услышал, что он спрашивает, как дела у Ами, а когда я ответил, то понял по выражению его лица, что она мертва. Оно было такое изумленное и беспомощное, рот все еще словно продолжал смеяться, в то время как деликатность требовала выразить соболезнование и сочувствие, — мне стало его жалко. Мы молча прошли еще квартал, люди текли мимо нас словно густая пористая масса. Потом он поспешно свернул в переулок, а я побрел дальше один. Я вышел к гавани, там дул сильный ветер, и я застегнул плащ на все пуговицы, чтобы не чувствовать себя таким одиноким. Ветер пробирался сквозь костюм и рубашку, рвал их, и я старательно прислушивался к ощущению холода: оно заполняло пустоту у меня внутри и каким-то образом приближало меня к действительности. Мимо прошла дама в таком же плаще, как у Ами. У нее были похожие светлые локоны. Я зачарованно вгляделся в ее лицо, но расстояние было слишком большим. Когда она уже прошла, я увидел ее ноги и понял, что это совершенно незнакомая женщина, которую я принял за призрак, или, точнее сказать, внушил себе безумную фантазию, будто последние дни были всего лишь дурным сном и я вот так, во время прогулки, могу случайно встретить Ами, как это не раз бывало прежде.

Вечером я отправился в ресторан. Там был концерт, я сел за большой стол с пестрым букетом. Я попросил официантку унести цветы, но через несколько минут почувствовал себя таким одиноким, что пересел за другой столик, где несколько знакомых попивали чай с ромом. Они усердно подливали мне, и подобно тому, как ветер в гавани на несколько минут смог заполнить мое одиночество, этот горячий согревающий чай преобразил его в величественную глубокую боль. Но она мне нравилась, поскольку означала освобождение от застывшего безразличия, державшего меня в заложниках весь день. Это чувство росло и ширилось вместе с сентиментальными песенками, под которые танцевали посередине зала в нескольких шагах от моего стола. Музыка приобрела для меня совершенно иное значение, я заметил, что тихо подпеваю этим мелодиям, меж тем как теплое оцепенение заполняет меня изнутри и вот-вот выдавит слезы из глаз. Я стыдливо вытер их, но шлягер вызвал новые, и я сидел, будто завороженный, ощущая, как безграничное облегчение и боль поднимаются во мне в ритме этой музыки.