Вдовец - [2]

Никому ничего не говоря, он выработал для себя определенную походку и через несколько лет мог уже носить ботинки, по виду ничем не отличающиеся от обычных. Больше он не хромал.

В тот день он не думал об этом и вообще не думал ни о чем определенном. Он не чувствовал усталости. Не испытывал жажды, хотя не заходил по дороге ни в одно кафе.

Ни на улице Франциска Первого, ни в редакции «Искусство и жизнь», где принимали его макеты, ни у братьев Блюмштейн в предместье Сент-Оноре, где он получил деньги, с ним не произошло ничего неприятного. И тем более в типографии Биржи, где в почти пустых мастерских он закончил просмотр верстки рекламной брошюрки.

Дойдя до своей площадки, он стал вынимать из кармана цепочку с ключом. Ведь Жанна дома. Он нажал на дверную ручку. Почувствовав сквозняк, он понял, что одно из окон открыто, но и это его не удивило. Грохот бульвара Сен-Дени еще усиливался из-за низких потолков комнат, и так как он к нему привык, это уже не мешало ему. Он вообще был нечувствителен к шуму. И к сквознякам тоже. А вечером и ночью он уже не замечал фиолетовой неоновой вывески часового магазина, которая через определенные интервалы мигала, как маяк.

Положив на чертежный стол кожаный портфель, потом шляпу, он сказал, как обычно:

— Это я.

Должно быть, тут-то все и началось — во всяком случае, для него. Он ожидал услышать в ответ звук отодвигаемого стула из столовой, дверь которой стояла открытой, шаги, голос Жанны.

Неподвижный, удивленный, но нисколько еще не встревоженный, он ждал.

— Ты здесь?

Даже если она была сейчас на кухне, хоть какой-то звук должен обнаружить ее присутствие, потому что квартирка была небольшой, кроме главной комнаты, которую он именовал своей мастерской.

Впоследствии он не мог припомнить, о чем подумал в эту минуту. Постояв, он направился в столовую, и вид ее чем-то неприятно поразил его.

Если его мастерская, служившая ему также спальней, не была настоящей мастерской, то и столовая не была настоящей столовой.

Разумеется, здесь ели и пили, но у стены стояла железная складная кровать Жанны, плохо замаскированная старенькой скатертью из красного бархата. В углу, рядом с приемником, стояла швейная машина, и в иные дни гладильная доска, которая вынималась из стенного шкафа.

Он должен был увидеть здесь хоть какой-нибудь беспорядок, смотря по тому, чем занималась Жанна в этот день: крышку, снятую со швейной машины, на которой оставались обрезки ткани, обрывки ниток, брошенную на стол выкройку из коричневой бумаги, журналы, стручки зеленого горошка, приготовленные для вылущивания.

Крошечная кухня с круглым слуховым оконцем вместо окна была пуста — ни одной кастрюли на газовой плите, ничего в раковине, не было даже ножа для чистки овощей на клетчатой клеенке стола.

Утром она ему ничего не сказала. Ее не оказалось и в ванной комнате, которую шесть лет назад он с таким трудом соорудил из чулана.

Он вернулся к себе, то есть в мастерскую, повесил шляпу на место — за дверью, над плащом, который он не надевал уже три недели.

Прежде чем сесть, он тщательно вытер пот; взгляд его блуждал по крышам автобусов, которые тянулись вереницей, образуя сплошную массу, по группе людей, которая на углу бульвара, на перекрестке, внезапно распадалась, чтобы броситься потом в разные стороны.

По правде говоря, он не знал, что делать. Сидя в своем кожаном кресле, вытянув ноги, он смотрел на висевшие перед ним часы с медным маятником: они показывали половину седьмого. Машинально рука его поискала на столе вечернюю газету — ведь около пяти часов Жанна обычно спускалась на улицу, чтобы купить газету заодно с продуктами, которых недоставало к обеду.

Все это было необъяснимо. Пока еще не тревожно, не трагично. Просто он испытывал неприятное ощущение. Он не привык, что кто-нибудь сбивал его с толку, не любил, чтобы его спокойствие зависело от кого бы то ни было, в том числе и от Жанны…

Он закурил папиросу. В день он выкуривал десять: него было чувствительное горло, и, не будучи болезненно мнительным, он все-таки заботился о своем здоровье. Время от времени он вздрагивал: шумы, проникавшие о квартиру, были сегодня более громкими, чем всегда, Обычно в этот час он бывал погружен в чтение газеты и докуривал свою папиросу, восьмую, оставляя последние две на после обеда.

Не хватало звука шагов, хождения на кухне, силуэта Жанны в дверях, когда она иногда появлялась на пороге, чтобы молча взглянуть на него.

Правда, разговаривали они мало, но каждый из них в любую минуту знал, где именно находится другой в квартире и что делает.

«Она поднялась к мадемуазель Кувер!» — подумал он с облегчением.

Как глупо, что он не догадался сразу. Мадемуазель Кувер, которой было лет шестьдесят пять и которая из-за плохого зрения никогда не выходила из дому, жила как раз над ними, и вот уже четыре года какой-то мальчик, очевидно, ее родственник, сирота, если правильно понял Жанте, поселился вместе с ней.

У него были смутные сведения об этом ребенке, потому что он лишь краем уха слушал рассказы о нем — не столько из равнодушия к людям, сколько из деликатности, из какой-то застенчивости.