Вдова села - [12]

Но теперь всему этому конец! Фабиан не такой, как другие. Фабиан — как приятно повторять это имя! — не бросит ее, даже когда узнает, чья дочь Аннуш Кевечеш.

Она наняла его месяц назад на ярмарке. Аннуш невольно улыбнулась, потому что вспомнила выражение: гостинец с ярмарки. Она выбрала на ярмарке этот гостинец. Себе и своим детям… Это был худой, оборванный парень с грустным лицом. В его глубоко посаженных карих глазах застыло боязливое недоверие, как у бездомной собаки, которая привыкла, что ее каждый гонит пинком от порога.

С каким трудом таяло это недоверие! А ведь он должен был почувствовать, что с самого начала полюбился «хозяйке». Аннуш угадала в нем сходную судьбу: отверженность, муки сиротства, которые разъедают человека, как рак. Они две недели проработали вместе в поле, прежде чем Аннуш вытянула из парня, что он подкидыш, не знает ни отца, ни матери, вырос в хлеву, из милости, у жадных и черствых хуторян, и как глубоко ни вглядывается в прошлое, не помнит, чтобы ему хоть раз позволили поиграть — хотя бы просто в придорожной пыли! Игрушек у него никогда не бывало, но играть-то ведь можно по-всякому, он чувствовал это. Только ему не разрешали.

Сегодня в полдень (женщина снова всем телом ощутила дрожь счастья) они съели под ивами хлеб и взятое в долг сало, и Фабиан сказал:

— Я принесу свежей воды из колодца, хозяйка.

Аннуш пересилила себя:

— Фабиан, не называй меня хозяйкой. Зови Аннуш.

Парень взглянул на нее, но тут же опустил голову, губы его задрожали…

— Не смею, — прошептал он.

Женщина придвинулась ближе, подняла его подбородок, заставила посмотреть ей в глаза.

— Скажи: Аннуш, — нежно попросила она.

Долгое время они смотрели друг на друга.

— Меня никто еще не любил, — прошептал мужчина, и взгляд его затуманился.

— Но я люблю тебя, Фабиан. Ты же знаешь, что люблю. Знаешь, ведь правда же?

— И я люблю вас, — выдохнул Фабиан. Едва можно было разобрать, что он сказал.

— Не говори: вас. Скажи — тебя.

Фабиан долго смотрел в лицо Аннуш: чуть лучащаяся вокруг рта улыбка, таявшая в глазах нежность, — и у него вырвалось, словно с давних пор сдерживаемое рыдание:

— Тебя!

И когда, кто знает через сколько времени, они высвободились из объятий друг друга, Фабиан с какой-то изумленной, блаженной улыбкой посмотрел на женщину, словно видел перед собою чудо, и медленно проговорил:

— Я принесу свежей воды из колодца… Аннуш…

Аннуш присела, обняла и прижала к себе сразу обоих ребятишек, принялась целовать их разгоряченные чумазые мордашки — она сразу же почувствовала губами, что кожа у детей не такая, как обычно, но поначалу не обратила на это внимания, — господи, до чего же длинным кажется день этим сироткам! Прошлым летом Марика, которую она тогда еще кормила грудью, по вечерам всегда радостно вскрикивала, завидев ее: «Мемма!» Да, она их «мемма», она для них — все, какое это удивительное чувство, что они не могут жить без нее. Для этого она и произвела их на свет.

Девочку она взяла на руки, Петике повела рядом, и они направились по узкой, темнеющей долине домой.

Петике как обычно, сбиваясь, торопливо рассказывал о событиях долгого дня, а она устало слушала: птичье гнездо… Марика плакала… Они играли в магазин… Но вот она насторожилась.

— Что ты сказал, сынок?

— Вернулась бабушка, — радостно сообщил Петике, и мать наконец-то обратила внимание на сверкающий кружок, который мальчик сжимал в ладошке, — и вот что принесла!

— Какая еще бабушка? — удивилась Аннуш.

— Из Америки.

У Аннуш мелькнула мысль, что, может, отец кого-нибудь из детей подослал к ней свою мать… но это невозможно! Ни одному из парней она не говорила, что забеременела от него, чтобы не подумали, будто она хочет навязаться кому-то. Деревня до сих пор гадает — угадать не может…

— Мы пели, она рассказывала нам сказки, и мы играли, — продолжал Петике.

Тяжелая догадка шевельнулась в мозгу, но Аннуш с ужасом отогнала ее. Нетерпеливо прикрикнула на ребенка:

— А ну расскажи толком, что за бабушка явилась?

Петике, слегка оторопев, все же постарался рассказать толковее, насколько это под силу пятилетнему ребенку.

— А где сейчас эта женщина? — нетерпеливо спросила мать.

— Дома.

— Что она делает?

Петике уже чуть не плакал.

— Подоила Фюге и готовит ужин.

— Ты сказал ей, что ключ на окошке хлева? — вскрикнула мать.

Малыш расплакался.

— Ничего я ей не говорил, — всхлипывал он. — Она сама знала. Она сказала… его всегда туда клали…

Аннуш стало дурно. Она спустила на землю девочку, ей самой пришлось ухватиться за ограду. Сердце ее колотилось в груди, у горла, в висках, Аннуш боялась, что вот-вот задохнется.

Дети с ужасом смотрели на нее.

И теперь Аннуш заметила, что лица у детишек не выпачканные, как обычно, и руки чистые, и даже ноги. И дыру на штанишках Петике, которую вчера вечером она не смогла зашить, потому что в доме не было ниток, чьи-то руки заботливо залатали. Но что это? На Петике и рубаха чистая, и старенькое ситцевое платьишко девочки тоже выстирано. Конечно, на солнце все быстро сохнет…

Она подхватила ребятишек и бросилась к дому.

Тень от холмов уже легла на долину. В наступающих сумерках она издали разглядела, что четырехугольник кухонной двери не светится. Войдя во двор, тоже никого не увидала. Безумная надежда вспыхнула в ней: наверное, ушла! А может, ее и не было. Может, Петике все это привиделось.