Вдова села - [11]

Ребятишки увлеклись игрой, а старуха, словно разом устав, бредет обратно к охапке хвороста. Погожий весенний день окутывает теплом ее измученное тело, которое с давних времен не ласкало ни солнце, ни мягкая одежда, ни огонь очага. И она чувствует, как в груди у нее, где тяжело и неподвижно могильным камнем залег страх, немного отпускает — словно из-под могильного камня бледной травинкой робко поднимает голову надежда.

Ребятишки по-прежнему увлечены игрой, но эта добрая, незнакомая тетя возбуждает в них любопытство, притягивает их, и скоро они снова оказываются подле нее.

Женщина улыбается.

— Хотите, чтобы у вас была бабушка? — снова спрашивает она.

Петике не знает, что ответить.

— Она бы весь день была с вами, готовила бы обед, играла и рассказывала сказки про Белоснежку и семь гномов, про Золушку, про Колобок и про дерево высотой до самого неба…

— Вот хорошо бы, — говорит Петике, которому очень надоело, что сестренка к вечеру всегда плачет и ноет: «Где мама, когда мама плидет?»

— Тогда я буду вашей бабушкой, — с лучистой улыбкой говорит старуха.

Петике не против, но ему кое-что непонятно.

— А до сих пор почему у нас не было бабушки?

Женщина хмурится:

— Я далеко была, сынок.

— В Америке?

— В Америке. Даже еще того дальше…

Соседка тетушка Роза в полдень заметила вдруг, что во дворе Аннуш Кевечеш сидит на хворосте седая женщина и совсем не старушечьим дребезжащим, а звучным, красивым голосом учит ребятишек петь:

Летит, летит птичка,

Крыльями машет.

Несет она весточку

От родной мамаши.

Возвращайся, птичка,

Скажи маме милой:

Не видать мне дома,

Ждет меня могила…

Но тетушке Розе и в голову не пришло поглядеть поближе, что там творится, хватит того, что она живет по соседству с этой потаскухой, — да и какая еще может быть дочь у Нани Гомбоц? Тетушка Роза и внучке не разрешает играть с соседскими ребятишками. А если Кинга все-таки убежит к ним, она тотчас загоняет ее домой и в наказание ставит на колени. Только Кинга все равно убегает к соседям, когда удается. Кинге четыре года, и она никак не может понять, почему ей не разрешают играть с Петике, который такой сильный и ловкий, а в прошлый раз достал с верхушки дерева птичье гнездо с тремя маленькими пестрыми птичками и принес ей, спрятав за пазухой.

Долина Комло у белого креста упирается в мощеную дорогу. Один конец дороги ведет в деревню, другой — в поля Рудич, Кёханяш, Йозан, откуда после работы возвращается мать. В сумерки, когда тень от старой груши во всю длину ложится на двор, с пастбища лениво плетется Фюге. У Петике только одна забота: загнать ее в хлев, чтобы корова зря не вытаптывала огород, — в яслях-то в эту пору все равно нет ничего, кроме сухих стеблей кукурузы. Потом он берет Марику за руку, и они рысью припускаются к белому кресту, а там, сгорая от нетерпения, ждут мать.

Аннуш Кевечеш уже от поворота на Йозан замечает детей. У нее отлегает от сердца, ее охватывает безоглядное счастье, и хочется сейчас же всей кожей ощутить горячие детские тельца. Она любит работу в поле, особенно в эту пору, весной, наслаждается солнцем, обжигающим спину, радуется, видя, как прибавляются борозды высаженного картофеля, значит, будет что есть зимой, — но за радостью всегда таится тревога: не случилось ли что с детишками? Петике такой отчаянный: весной свалился с крыши сарая и вывихнул кисть, а тетушка Роза, эта старая ведьма, от одного взгляда которой куры дохнут, вместо того чтобы отвести мальчишку к дядюшке Шювегешу, который даже шины умеет накладывать, велела ребенку сунуть руку в корыто: холодная вода-де «поможет». Вода и в самом деле немного помогла, запястье не распухло, но бедный малыш целый день торчал у корыта и мочил руку. А когда она выложила тетушке Розе все, что о ней думает, старая карга тут же вывернулась — она, мол, в деревне человек новый, только последние десять лет вынуждена жить здесь у невестки и об умении дядюшки Шювегеша слыхом не слыхала.

От Йозана до белого креста еще добрых десять минут ходьбы. Двадцатипятилетняя Аннуш, сильная, здоровая женщина, делила эти десять минут между мужчиной, который остался в поле, и поджидавшими ее детьми. Да и не она делила — это само счастье делило ее надвое, присутствуя притом ежесекундно: так каменщик выкладывает стену — одним кирпичом ложится только что минувший день, другим — грядущий вечер. И кирпичи пристраиваются друг подле друга, как в стене, а стена с каждым часом все высится и растет, и в мечтах ее уже совсем готово, уже свершилось то чудо, на которое она и надеяться больше не смела, потому что жизнь понемногу, но грубо урезывала ее желания. А вот теперь все же что-то забрезжило впереди!..

Аннуш умела и любила работать на совесть, но с восемью хольдами земли она не справлялась в одиночку. Уже потому, что сама работа большей частью требовала хотя бы двух человек. К примеру, косить траву женщина может, на худой конец, и одна, но, чтобы наметать на воз, отвезти домой, нужен еще кто-то, кто наверху разровняет сено. Картошку можно окучивать и в одиночку, но осенью ссыпать ее в мешки и поднимать тяжелые мешки на телегу — тут одного человека мало, будь то даже мужчина. Работника держать она не могла, потому что те подряжаются только на круглый год, а ей зимой нечем было бы его кормить. Поденщик же или испольщик столько забирал из урожая, что им самим едва удавалось дотянуть до весны. Хлеба и кукурузы хватало, но больше ничего не было. Уже в апреле они ели только пустую похлебку с хлебом или кукурузными лепешками без жира и сахара. В это время и Фюге не давала молока, корове перепадали одни только сухие кукурузные стебли, с чего уж тут быть молоку? В ней самой душа в чем держалась! Зато в мешке с соломой припрятаны были деньги на поросенка, чтобы будущей зимой не помереть с голоду… Но когда Аннуш смотрела на ребятишек, которые с жадностью поедали пустые кукурузные лепешки, и по вечерам, когда она купала их и проводила рукой по их хлипким, вялым тельцам, ее охватывало безумное желание бежать в лавку, чтобы на деньги, отложенные на поросенка, купить мяса, сала и сахару, сахару, сахару! Но в это время лавка была уже закрыта, а утром Аннуш снова просыпалась с трезвой мыслью: и на будущий год как-то ведь надо жить!