Вдова - [56]

Здание электростанции — одно из самых крупных на заводе. Днем и ночью, не смолкая ни на миг, гудят в нем машины. Чем ближе к турбинному цеху, тем гуще, сильнее становится этот гул.

В турбинном цехе едва ли не чище, чем во дворце культуры. И как во дворце, стоят по углам пальмы. На приборных щитах замерли на страже стрелки и мирно вещают о благополучной работе турбин зеленые сигнальные глазки.

Главная задача машиниста — смотреть на приборы. Зорко надо следить, чтобы не прыгнула какая-либо стрелка за недозволенную границу. От малого отклонения в режиме десятки киловатт может недодать машина.

Турбина — как огромный укрощенный зверь. Неутомимо течет на лопатки острый поток пара и беспрерывно вращается вал. Василий любит эту мощную машину, которая одарила его гордым сознанием ума и власти человека над сложной техникой века.

Костромин привык к своему положению рабочего и доволен судьбой! Но временами, по весне, когда задувает с холмов пропитанный запахами тающей земли ветер, вдруг тревожно становится у него на сердце, и неудержимая сила — быть может, та самая сила, которая поднимает в голубую высь стаи перелетных птиц, влечет его к родным полям. В свободные вечера Василию не сидится дома и он зовет Дашу за город.

Они идут рядом по непросохшей дороге между полем и остатками потемневшего снега в ложбинках, и обоим мерещится Леоновка, и сладко тоскует сердце по родной деревеньке, и руки тоскуют по привычной с детства весенней деревенской работе.

— А хорошо бы, Даша, — сказал однажды Василий, — так устроить жизнь, чтоб зиму на заводе работать, а летом в поле хлеб растить.

— Оно бы, может, и хорошо, да немыслимо, — рассудительно проговорила Даша. — Всех дел в одни руки не заберешь.

Широкий степной простор расстилается окрест, и торопливо плывут в темнеющем небе весенние дождевые тучки.

7

Бабка Аксинья занедужила внезапно. С вечера еще ходила как ни в чем не бывало, а ночью круто забрала ее хворь — ни охнуть, ни вздохнуть от боли в правом боку. Она губу прикусила, чтоб не стонать, не разбудить ребятишек. Думала: к утру полегчает.

Не полегчало к утру. Даша проснулась на рассвете, удивилась тишине в квартире. Бабка Аксинья всегда в эту пору уж возилась в кухне, картошку жарила либо лепешки пекла к завтраку. А тут — тихо. Даша встала, босиком прошла в соседнюю комнату. Митя с Нюркой спали, а бабка Аксинья лежала на спине, сложив на груди руки, как покойница. И прежде худое лицо ее еще более осунулось, нос торчал острый, и неподвижно глядели на Дашу воспаленные глаза.

— Бабушка Аксинья, что ты? Никак захворала?

— Пом-ру, — негромко, раздельно выговорила бабка Аксинья. — Жалко: не в Леоновке помру. Жить у тебя хорошо, а помирать — домой бы... Чтоб с Варей рядом могилки. Не доеду уж теперь... Здесь придется.

Даша разбудила Василия, послала за доктором. Сама ребятишек подняла, принялась собирать в детсад. Одевала Нюрку и ломала голову, как больную одну оставить: обоим, ей и Василию, в первую смену. Бабка Аксинья угадала ее мысли.

— Ты не заботься, я одна полежу...

— Как же одна-то? Забегу по дороге к Любе, она во вторую работает, посидит с тобой.

— Я и одна... Воды бы горячей... в бутылку... бок погреть.

Даша согрела воды, сделала бабке Аксинье самодельную грелку. В этот день они с Василием ушли на работу без завтрака. Пока протолклись туда да сюда, уж и некогда завтракать. Схватили за руки ребятишек, чтоб в детсад по пути забросить, и — на работу.

Вернувшись с завода, Даша не застала дома бабку Аксинью: Люба вызвала скорую помощь, отвезла ее в больницу. Нюрка пустилась в рев:

— Где баба? Не хочу без бабы...

— Баба помрет, — сказал Митя.

— Вот дурень! — Даша щелкнула сына ладошкой по лбу.

— И не дурень! Она сама сказала.

— Не хочу — помрет! — залилась слезами Нюрка.

— Да не реви ты! Воротится бабушка из больницы. Она крепкая, поправится.

Но крепость бабки Аксиньи исподволь, тихой осадой подточила болезнь. Сколько ходила, хлопотала по дому, оберегала Дашу от домашних забот, Митю с Нюркой растила и вдруг пала, как подгнившее дерево.

Даша сидела в белой палате на краешке кровати, глядела в худое лицо бабки Аксиньи, гладила руку ее — костлявую, темную руку с синими вздувшимися жилами.

— Лекарство-то все ли пьешь?

Бабка Аксинья осознанно, печально поглядела на Дашу. Не верила она в лекарства.

— Пью. Доктора стараются, как ни уважить... Да от смерти лекарства нету.

— Ребятишки стосковались по тебе. Ждут не дождутся, когда воротишься.

— Ты приведи их, Митю-то с Нюркой...

— Приведу завтра.

— И Василий пускай придет.

— Все придем. Чего принести тебе? Яблок? Варенья? Шоколаду, может, хочешь?

— Не... На что мне твой шоколад. Молочка купи... парного. Теплого, прямо из-под коровушки. Коров-то много в Серебровске.

— Найду. Принесу, бабушка Аксинья.

— А еще... Чего я хотела попросить тебя, Даша. Может, дочку когда родишь. Вы с Василием хорошо живете, в ладу и в достатке... Не бойтесь ребят...

— Мы не боимся.

— Если девочку-то родишь... назови ее Варей... в память твоей матери. Пускай хоть в имени... след ее... кровный останется. Слышь, Даша?

— Слышу, бабушка Аксинья.

— И ладно... Помни мать... Бессчастная она у меня, Варя-то. Жила без радости. Померла безо времени. А ты Варей дочку назови. Твоя счастливая будет. Теперь другая, устойчивая жизнь. Варя-то в перелом попала...