Вдова - [50]

Хорошо, покойно было Любе с бабкой Аксиньей. И к детям она тянулась. Митю нянчила, теперь Нюрку полюбила. А Василия стеснялась. Всегда старалась уйти от Костроминых прежде, чем вернется Василий, а если случайно заставал он Любу, тотчас вставала и норовила убежать. Ни за что не останется поужинать либо так посидеть.

— Некогда! И то засиделась с бабушкой... В другой раз!

И торопливо, будто кто мог ее тут обидеть, выскакивала за дверь.

Бабка Аксинья была общительна, у нее и кроме Любы завелись приятельницы. Самой желанной стала Ефросинья Никитична, мать Угрюмова. Днем она захаживала к бабке Аксинье с внуком Сережей, которому имя дано было в память Сергея Мироновича Кирова, злодейски убитого в Ленинграде врагами народа. А по вечерам бабка Аксинья направлялась в гости попить чайку. Дора с мужем учились в вечернем техникуме, уходили почти до полуночи, и старушки могли побеседовать без помех.

С Ефросиньей Никитичной бабке Аксинье было интересно, не из глухомани какой Никитична — в Москве побывала и любила порассказать про столицу.

— Люди там, Петровна, все как есть бегом бегают, — попивая чаек, пока Сережа с Нюркой мирно спали в одной кроватке, рассказывала Ефросинья Никитична. — Бегут и бегут, ровно белки от пожара... Только которые с собаками — те тихо ходят по садочку. Прямо посереди улицы садочек узенький тянется... Это я еще в первый раз, когда у сына гостила, приметила. У нас в поселке собаки бегом бегают, а люди шагом ходят. А в Москве — обратным порядком.

— Чудно! — говорила бабка Аксинья.

— Еще как чудно-то! А дома — громадные, всяк дом выше колокольни. Ровно птичьи клетки одна на одну взгромоздились. Только что не влетают в них, а по лестницам взбираются. Улицу — не перейдешь: извозчики, машины, трамваи так и снуют, так и снуют...

— Вишь какой муравейник...

— Чисто муравейник, Петровна! Получила я от Саши письмо: приезжай, мол, мама, внука нянчить. И рада приехать, одна живу, старик мой помер, худо одной... А как подумаю про Москву — и страх долит. Через Москву ехать-то. Пропаду, думаю, вовсе!

— Ан не пропала! — с лукавинкой заметила бабка Аксинья.

— Едва выбралась. В первый-то раз хоть метро не было. А теперь метро построили — вовсе беда. Спрашиваю людей, как, мол, мне на мой вокзал переехать? Ступай, говорят, бабка, вон туда, в метро. И показывают мне дом навроде маленькой церкви, только креста нету, а этакая здоровая буква «Мы...»

— Одна буква?

— Одна... Вошла я. Билет купила. Нарядно там. Блестит все, и лампы горят. А люди еще проворней бегут, чем на улице. Только я от стенки отделилась, и подхватили меня, и чую — сама бегу со всеми. И прямо на лестницу. Веришь ли, Петровна, ровно меня кто за ногу уцепил и гляжу — уж вниз еду, будто в преисподнюю. Лестница едет, а народ — который стоит, а который и тут бежит, по живой лестнице-то...

Бабка Аксинья с большим интересом слушала рассказы Ефросиньи Никитичны о столичной жизни. Кое-что рассказывала ей о Москве и Даша, но у Даши получалось не столь занимательно. А метро с живой лестницей Даша и в глаза не видала, построили его позже.

В общем, жизнь бабки Аксиньи в Серебровске текла куда разнообразнее, чем в Леоновке, и бабка по деревне не тосковала. Ей особо и некогда было тосковать. С ребятами нянчилась, хозяйство вела и еще одним делом занималась по тайности от Даши с Василием. Но тайна эта нечаянно открылась.

Как-то затеяла Даша сквозную уборку. Декретный отпуск подходил к концу, после трудней будет время выбрать, а пыли-грязи не любила. Бабку Аксинью отправила с закутанной в одеяло Нюркой гулять, Митя был в яслях. Напевая потихоньку, подбелила Даша печь, протерла отпотевшие стекла, сдернула с полочки пожелтевшую газету. И заметила под газетой голубую ученическую тетрадку. «Чья же тетрадка?» — с недоумением подумала Даша. Она на курсах писала в толстой тетради. Василия? Не примечала она ни разу, чтоб чего-то писал в такой тетради Василий.

Откинув слегка засаленную корочку, увидала Даша крупные, в две линейки буквы, а перевернув две-три странички, нашла и слово. «Аксинья», — неумело, коряво тянулось слово во всю ширину страницы. Целая страница была исписана этим именем. «Бабка Аксинья! — сообразила Даша. — Бабка Аксинья надумала учиться грамоте. Да кто ж ее учит-то?»

Будь у Даши время поразмыслить, положила бы она на старое место тетрадочку, не подала бы виду, что раскрыла секрет. Но бабка Аксинья как раз пришла с Нюркой.

— Ветерок подул, — сказала она. — Поопасилась, не застудить бы дите...

И тут засекла взглядом тетрадочку в Дашиных руках. Глаза у бабки Аксиньи сделались такие виноватые и растерянные, словно бог весть в каком скверном деле уличила ее Даша.

— Прятала ведь я тетрадку-то, — забормотала она. — И на что тебе вздумалось газету с полки стаскивать?

— Я не знала, что ты учишься, — сказала Даша. — Это кто ж тебя?

— Люба, — все еще не оправившись от смущения, призналась бабка Аксинья. Я ей как-то говорю: расписываться, мол, не умею. А она: «Я тебя выучу». Сама тетрадку принесла и стала учить. Уж я отказывалась...

— Да на что ж отказываться? — перебила Даша. — Теперь все учатся.