Вдова - [47]

Дашенька! Ой, чудак... То величает, то «Дашенька».

— Я не виновата. Школа у нас в деревне — четырехлетка, семилетка — за десять верст. Первый год — валенок не было. А потом мать говорит: «Куда тебе с ней, с грамотой, деваться? И без грамоты не хуже живут». Она упрямая была. И учиться меня не пустила. И в колхоз не позволила. Теперь уж в живых нету, а обиду не потушу никак.

— Обиды — они живучие, — согласился Мусатов. — И водой не зальешь, и годами не залечишь.

«Видно, и у тебя в сердце заноза сидит», — подумала Даша.

— Учиться надо, Дарья Тимофеевна, — вскинув голову и строже, требовательней глядя на Дашу, опять заговорил Мусатов. — Не бегом, не с налету, а по-настоящему. Для первого случая пришлось ставить к аппаратам почти не подготовленных рабочих. А дальше так нельзя. Понимаете? Нельзя!

— Институт, что ли, надо кончить, чтобы эти вентили крутить? — не соглашаясь с Мусатовым, насмешливо спросила Даша.

— Лучше бы институт. Или хотя бы техникум. Но в ближайшие годы это, по-видимому, невозможно. Пойду к директору, буду добиваться, чтобы открыли курсы с основательной программой, рассчитанной года на два.

— Два года! — ужаснулась Даша. — Да что ж мы иначе, что ли, работать будем, если еще два года над формулами промаемся?

— Иначе, — убежденно проговорил Мусатов. — А как же? Конечно, иначе. Сознательно. Творчески. Сейчас вы только слуги при этих аппаратах. А вы должны стать их хозяевами. Вы должны заставить их давать вдвое, втрое больше каучука, чем сейчас. И вы сумеете это сделать. Тогда вам не потребуется писать в графиках цифры, взятые с потолка.

«Понял, что врем!» — с удивлением и стыдом подумала Даша. Ей захотелось сказать Мусатову, что не станет она больше фальшивить в журнале, вышло ненароком, но тут же решила вслух не каяться, довольно и себе слово дать.

— Вы идите, отдыхайте, Борис Андреевич, — посоветовала она. — Мы без вас уследим за аппаратами.

— Да, надо идти, — согласился Мусатов. — Как ваш малыш растет?

— У-у, такой парень, — гордо сказала Даша. — Когда орет через три комнаты слышно. Уж на ножки становится. У вас-то не предвидится?

На лицо Мусатова будто туча наползла.

— Нет.

Мусатов медленно двинулся прочь, немного сутулый и вялый, и руки сами собой сомкнулись у него за спиной.

Ничего необыкновенного не было в том, что начальник в тревоге за свой цех бродил ночью по участкам и поговорил, величая ее Дарьей Тимофеевной и один раз обмолвившись Дашенькой. Но остался у Даши в памяти этот разговор, связал он их незримой дружеской ниточкой. И тревога за цех передалась Даше. Мусатов ушел, а тревога осталась. «Да что ж это, — думала Даша, — неужто в самом деле можно в три раза больше каучука получать? А боязно опять за науку браться. Только полегче жить начали. И с Митей охота повозиться. И в кино с Василием сходить. И пошить на себя. Два года... Не получится. Не смогу я. Буду уж так стараться...»

И Даша кинулась к аппаратам с самым горячим желанием немедленно и без кропотливого сидения над формулами добиться этой тройной порции каучука.

Но месяца не прошло — открыли при техникуме двухгодичные курсы. И Даша поступила учиться.

Понеслась жизнь в лихом разгоне, словно сорвавшая тормоза машина. Ни замедлить, ни остановить...

Недели отличались одна от другой только сменами, в которые работала Даша. Самая выгодная и самая утомительная была третья смена — в этом случае день почти целиком принадлежал Даше. Три-четыре часа все-таки приходилось поспать, но остальное время тратила, куда хотела. Впрочем, ей только казалось, что она сама распоряжается своим временем. Два хозяина поделили между собой Дашину жизнь: завод и семья. И она старалась так раскроить день, чтобы ни завод не обидеть, ни семью.

Приближалась рабочая смена, и заводской гудок звал Дашу управлять большими мудрыми аппаратами, и другие заводы уже ждали каучук, который она для них сделает. Круговорот заводской жизни увлекал за собой Дарью Костромину в неустанном вихревом потоке, в стремительном движении индустриальной пятилетки, которому дивился мир.

Усталость как-то не томила Дашу, словно бурныее, без роздыха дни поглощали лишь малую долю ее сил, и успела бы она управиться еще с уймой дел, кабы сутки были подлиннее. Потом, много лет спустя, поняла Даша, что от счастья крепнет человек, как дерево от солнца. Не замечала она своего счастья, не думала о нем, но постоянно горел в ней неяркий, спокойный огонек, ее грел и другим светил.

Митя рос, ходил уже, нетвердо перебирая ножками. В яслях, когда начинали по вечерам часто хлопать двери и уносили одного за другим Митиных сверстников, он нетерпеливо таращил глазенки и прислушивался, склонив набок голову. Кто придет сегодня за ним? Мама? Папа? Баба?

Чаще всего приходила бабушка. Жесткими неловкими руками одевала Митю, хрипловато корила:

— И что за вертун такой за непутевый, минуты смирно не посидит.

Митя куксился и ревел. Бабка Аксинья тотчас меняла мнение.

— Хороший, хороший, — льстиво уверяла его, вытирая тыльной стороной ладони слезы с Митиных щек, — ты мой солнечный, ты мой сердечный...

Бабка приносила Митю домой, кормила манной кашей, укладывала на свою кровать. Перина приминалась под Митей уютным гнездышком. Бабка, не раздеваясь, пристраивалась рядом с Митей, оба засыпали.