Вдова - [27]

День был морочный, тучи низко бродили по небу, и первые капли дождя пали Даше на лицо. Но не застил еще дождь простора между тучами и землей, и за заводом далеко был виден город Серебровск. Ряды бараков на пустыре, почти без зелени. Клуб, танцевальная площадка и пестрые цветники, заботливо ухоженные руками Марфы. Старая часть города — бесчисленные крыши небольших домов, спрятавшиеся в садах. И на отлете, одним краем примыкая к городу, а другим — врезавшись в открытое поле с созревшими хлебами, — стройплощадка спецгородка. Три огромных дома заложены рядом. В них будут жить химики. Дора. Люба Астахова. Ольга Кольцова... И Степан Годунов, и Михаил Кочергин... Многие, с кем вместе строила Даша завод. Строила, да не достроила.

И вдруг этот город, в котором она прожила чуть более года, и этот недостроенный завод, и люди, с которыми она его строила, показались Даше до слез дороги. «Да об чем я горюю-то? — удивилась себе Даша. — Ведь к Василию еду...»

Она поспешно стала спускаться по трапу, повторяя про себя: «К Василию еду. К Василию...» И, вытирая влажные глаза, уже не знала — от чего слезы: от радости или от грусти.

8

Хорошо дома.

Даша сидела за некрашеным, желтым, как солома, столом, ела блины со сметаной. Блины бабка Аксинья кидала со сковороды на белое полотенце, да так споро, что Даша и не управилась бы, кабы не помощница. Но племянница ее, Машенька, сильно подтянувшаяся за этот год, оказалась большой охотницей до блинов.

— Пекла бы ты, баба, каждый день блины!

Хорошо дома... Блинами пахнет, огурцами, детскими пеленками, травами сушеными и не поймешь, чем еще. Бабка Аксинья все такая же проворная, платок белый с горошинами надела ради Дашиного приезда, глядит улыбчиво, лицо — в отблесках пламени из русской печи.

— Не жалко было со стройки-то уезжать?

— Сперва думала — и слезки не выроню, — сказала Даша, — а как пришла с девчатами на вокзал, девчата меня провожали, так разревелась — не удержусь никак.

— Где поживешь, там и прирастешь, — заметила бабка Аксинья.

Все в избе осталось, как год назад. Только зыбка висит на крюке — в прошлом году не было зыбки. Мальчик спит, завернутый в лоскутное одеяло. Мишка. Племянник. Зыбки в прошлом году не было, а крюк старый.

— Как Егор-то с Клавдией живут? — спросила Даша, запивая блин молоком.

— Живут... Что ж не жить, — неопределенно проговорила бабка Аксинья. — Дите вот...

— Тебя не забижают?

— Какие же обиды... Когда и попрекнут, так деваться некуда. Старый человек — что пень на дороге.

Огромная русская печь недавно выбелена. На печи постелено старое одеяло, подушка в красной наволочке. Пиджак висит на гвозде у дверей. Ведро с водой, накрытое деревянным кружочком, ковш, перевернутый на кружочке...

До чего же все знакомо и памятно! Светлой печалью томится сердце, печалью и любовью — к родной избе, к бабке Аксинье, к матери... И к брату тоже. Долго нет его. Солнце клонится к закату — пора бы прийти.

Мишка заворочался в зыбке, сморщился, заорал. Голос у него оказался не по росту басовитый. Бабка склонилась было над зыбкой, хотела распеленать малыша. Даша подошла, отстранила ее:

— Дай я.

Неумело развернула пеленку, подняла мокрого парнишку. Он перестал орать, уставился на Дашу глупыми бледно-голубыми глазенками.

— Здравствуй, Миша.

Мишка приветственно дрыгнул голыми ногами.

За окном послышались шаги.

— Егор с Клавдией идут, — встревоженно проговорила бабка Аксинья.

Даша ловчее взяла Мишку, прижала к груди.

Шаги простучали на крыльце. Скрипнула дверь. Первой в дом вошла Клавдия, за ней — Егор.

— Даша! — Егор обнял сестру, поцеловал в щеку, уколов щетиной. — Надолго ли?

— Насовсем.

Клавдия глядела не на Дашу, а на блины, что горкой лежали на белом полотенце.

— Не праздник, — сказала она, — блинами-то баловаться.

Бабка Аксинья, кажется, сразу сделалась меньше ростом.

— Хоть бы поздоровалась, — с укором проговорила она.

Егор виновато улыбался.

Изба показалась вдруг Даше чужой. Печка все так же белела... Да в каждой избе такая печка, разве что погрязнее. Ведро с ковшом... Чужое ведро, новое купили, цинк еще не померк. Стол дожелта выскобленный... Старый стол. А блины на нем чужие.

— Пойду я, — сказала Даша, — погуляю.

***

Старая ива приветствовала Дашу, чуть приметно шевеля своими седыми ветвями. Корявый ствол все так же нависал над речкой, и речка была прежняя, неширокая, тихая, и знакомо вздымались за нею в золотистом поле стога соломы. Только показались они Даше непривычно огромными. То ли отвыкла, то ли в самом деле огромные... Да нет, в самом деле. Колхозные. Словно двухэтажные дома.

Даша села на иву, прислонившись спиной к стоячей части ствола. Глядела на речку, на кустарник вдоль берега, на поля с желтыми стогами. В родном краю по-над речкой посидеть — и то счастье. На поля глянешь — сердце лаской заходится, так бы и обняла всю землю, кабы рук хватило.

Солнце опускалось все ниже, косые лучи багрянцем легли на воду, светлым пятном распластались по полю. А под откосом противоположного берега затаилась тень, кустарник казался гуще и темнее. И вместе с сумерками наплывала тревога. Да где же Василий? Неужто не сказала ему Матвеевна?