Вдоль по лезвию слов - [28]

Вопрос в том, что я не связан никакой тайной. Я имею полное моральное право взять все эти папки и досье, пойти в управление шерифа и плюхнуть ему на стол всю стопку. И сказать: «Вот, я поймал пятьдесят семь убийц». Двадцать четыре из них ещё живы. Тринадцать из них я знаю лично: кого-то лучше, кого-то хуже.

И в город тут же приедут репортёры из столицы, меня покажут в новостях, в тех же новостях мелькнёт бледное спокойное лицо отца Киллинсби на больничной койке.

Меня волнует только один вопрос: имею ли я право на такой шаг, пока отец Киллинсби жив. Он оставил мне схему кабинета в расчёте на то, что я отнесу эти материалы в полицию, без всякого сомнения. Но он специально отметил, что воспользоваться схемой доступа можно только после его смерти. Считать ли кому смертью? А если он никогда из неё не выйдет?

Грабители – я не сомневался сперва, что это были грабители, – почти ничего не успели вынести из церкви. Вероятно, они услышали мои шаги и испугались. Через день после нападения на священника я обнаружил исчезновение двух образов с алтаря и нескольких подсвечников. Воры просто схватили то, что попало под руку.

Но теперь я сомневаюсь в том, что это грабители. Пятьдесят семь человек рассказали священнику о своих преступлениях. В тридцати трёх досье была пометка: умер. Но кто-то из двадцати четырёх оставшихся мог впоследствии пожалеть о признании. Он мог прийти и убить священника, чтобы гарантировать себе безопасность.

Я не полицейский и не герой. Проверять я ничего не собираюсь. У меня есть двадцать четыре признания в различных преступлениях.

Но одно имя не даёт мне покоя. Я перечитываю содержимое папки в двадцатый раз и не могу поверить. Я переслушиваю кассету, и мне кажется, что такого не может быть.

Имя на папке – Мари Мессель. Сейчас ей двадцать три года, так же как и мне. Она работает в баре у Кёртиса официанткой. И немножко барменом.

15 февраля 2005 года, то есть два года назад, именно в то время, когда у нас с ней был роман, она пришла к отцу Киллинсби и исповедалась. Она рассказала историю, от которой у меня мурашки идут по коже. Возможно, никому, кроме меня, она страшной не покажется, но это потому, что никто не знает Мари так, как её знаю я.

«…Это было, ну, вчера…»

«Говори, дитя моё, не бойся».

«Я не знаю… (плач). Я…»

«Не плачь, дитя моё. Я слушаю тебя. Ты можешь рассказать мне всё».

(Плач.) «Я… я убила вчера человека».

«Расскажи мне, девочка».

«Двоих… Билли Бакстера и его друга, этого, Марка…»

«Расскажи всё по порядку, дитя моё».

«Ну… Я вышла из дома вечером, я шла на свидание… Я встречаюсь с парнем, ну, не важно с кем, он тут ни при чём… Я шла по дороге, прямо посередине – вечером у нас никто не ездит почти, вы же знаете. Я люблю ходить посередине дороги…»

«Я слушаю тебя».

«…и тут сзади шум: машина. Я отбежала к обочине, а она затормозила. Это были Билли и Марк. Оба навеселе, и у Билли был винчестер. Он с ним на охоту ходит постоянно. Отцовский. И он прицелился в меня, и улыбался так гадко, и сказал, мол, садись в машину. Я хотела позвать на помощь, но у меня язык прямо отнялся, ни слова сказать не могла. И тут Марк из машины выскочил, за волосы меня схватил и потащил в машину…» (Плач.)

«Ну, успокойся, дитя моё, успокойся… Рассказывай».

«…ну, Марк со мной на заднем сиденье, а Билли спереди. И я… ну, в общем, у Марка нож был в руке, и он к горлу мне его приставил, а другой рукой грудь лапает… и говорит, мол, не рыпайся, поиграем и отпустим. А я шарю вокруг, и вдруг что-то твёрдое нахожу, и понимаю, что это отвёртка – у Билли под сиденьем инструменты стояли. Ну, я эту отвёртку сзади Марку в спину…» (Рыдания, всхлипы.)

«Да, девочка, говори».

«Ну, он заорал, и отскочил от меня, и рукой задел Билли. Тот тоже закричал и руль крутанул, и затрясло, и машина в кювет съехала. Не перевернулась, а просто съехала, и всё. Открываю глаза – я их зажмурила – и смотрю: Билли на руле лежит, но живой, дышит, и Марк дышит, но тоже без сознания. Я стала пытаться открыть дверь, а она не открывается. Надо было через Марка лезть. Я начала перелезать, а он очнулся, и смотрю: отвёртка уже у него в руке, вытащил, значит, я неглубоко её всадила. И на меня замахивается. И тут… тут…» (Дикие рыдания.)

«Что? Что?»

«Я ткнула пальцем ему в глаз. (Рыдания.) Полпальца воткнула… (Рыдания.) Он отвёртку от боли уронил, я её схватила и стала его бить, и била его отвёрткой, и била, и очнулась, а он весь в крови и мёртвый…»

«А Билли?»

«Смотрю на Билли, а он очнулся и тоже на меня смотрит. И страшно ему. И тогда в меня бес вселился. Я беру… (голос становится хладнокровнее, злее) отвёртку и ему в глаз с силой. Он заорал и выскочил из машины: его дверь открылась от аварии. Я перебираюсь на переднее сиденье – и за ним. А он скачет и орёт от боли, и в его глазу отвёртка торчит… А потом он упал. А я… я взяла камень, большой, чуть подняла, подошла и сбросила ему на голову».

(Долгое молчание.)

«Это страшный грех, моя девочка».

«Потом я вернулась к машине, нашла тряпку и стёрла все отпечатки, которые там могли остаться. Мне уже не страшно совсем было, я вдруг стала хладнокровной такой. И пошла к реке, в ней вымылась. Потом я отвёртку из Билли вытащила и забрала с собой. А дома всю одежду и обувь сожгла».