Вдоль горячего асфальта - [62]

Да здравствуют гусары ее величества, сдерживающие у афганских перевалов казачью — так и сказано, не лаву одной державы, а казачью лаву!

Да здравствуют ламы, индийские бродячие врачи и отпущенные раджами на оброк батраки — слуги метрополии, распознающие в зонтике иностранца топографический инструмент лазутчика!

Дух войны теперь работал тоньше.

29

После второй мировой войны его судили и повесили, но это был не он, а его двойник.

Он же бежал одновременно на подводной лодке и на вертолете и был обнаружен в северных горах и на южном пляже, но это был не он, а его куклы.

Он же рисовал гербы германских прирейнских земель на марках Франции, продолжавших марочную серию с гербами французских провинций и колоний — Алжира, например. Это был как бы ответ французов на Седан 1940 года.

Но неизвестного художника разоблачили. Он был заключен в глыбу плексигласа, и так его возили на судебные заседания.

Четыре телевизионных аппарата через стольких же спутников передавали четырем сторонам света каждое его движение и слово, но когда суд приступил к чтению приговора, плексигласовая глыба оказалась пуста.

Но какое отношение имеет Дух войны к событиям на Кипре, в Конго и во Вьетнаме?

И вовсе не он ранним утром принимает парад на безлюдном плацу в Шампани, показывая высоким гостям новые танки со знаками старого вермахта.

Он совсем, совсем другой…

А все-таки как любит он эти воскресные рассветы, когда старый астматик — и тот успокоился, а сельская красотка спит, склонясь на локоток, и снится ей милый друг в красном берете.

Вот тут-то, пока туман, и бросать внезапные дивизии через границу.

Доброе утро, мадемуазель, — не проспите вашего бравого парашютиста!

Подымайся, старина! Собирай барахольце — кати тачку в Виши!

30

Перед Павликом холмы Седана и на бледнеющем небе черный кортеж: прусский король, Бисмарк, Мольтке — огромные всадники на огромных лошадях.

— Не хватает мне стереть ногу, — это Маша заворчала. — Куда ты? — кричит она Павлику вдогонку.

Павлик возвращается.

Он рядом и бесконечно далеко.

Фантазируя вслух, заодно проверяет гармонию фраз.

«…На тридевятой планете после космической катастрофы уцелели соловьи. Они вкусили от древа познания добра и зла. Соловей Каин убил соловья Авеля, и настала соловьиная эра и цивилизация соловьев…»

— Ты бы лучше помог мне, — упрекает Маша.

Павлик подставляет плечо.

Маша опирается, снимает туфли, одну, другую, вытряхивает — вот он, виновник ее страдания, камушек, кроме того, как исцарапаны новые туфли…

Маша идет прихрамывая, но Павлик не замечает Машиной хромоты; сказка, озаглавленная им «Операция Ъ», продолжает катиться на круглых абзацах.

«…В майские ночи добродетельные соловьи глядели на звезды и заливались, как Петрарка и Шиллер, а один добродетельнейший соловей насвистел теорию соловьиного ультразвука и сам заслушался и устрашился…

…Соловьиное пение с той поры стало не только неопределенным искусством, но и точной наукой, тем более грозной, что по звуку песни прутики сплетались в гнезда, а по звуку другой могли взорвать все соловьиные гнезда и весь мир соловьев…

…Крупнейший соловьиный социолог подсчитал, что количество жертв ультразвуковой войны может равняться 800 миллионам птиц…

…И все же война началась, и одни соловьи — не соловушки, не соловейки и не бюль-бюль — применили ультразвук как массированное возмездие против других соловьев. И не нужно это было ни «нахтигалю»[24], ни «нейтингалю»[25], ни «росиньолю»[26], но безумец взял запрещенную ноту, и тотчас же, как стеклянные колбы, на множество осколков рассыпались соловьиные горлышки, и не стало строевых соловьев и соловьев, имеющих броню…

…И когда, побуждаемый ужасом, последний птенец поседел и, освободясь от пеленок, поднял их как белый флаг, то некому было принять капитуляцию, и война прекратилась за отсутствием соловьиных контингентов…»

31

Не успел Павлик отточить заключительный афоризм, как грохот взрыва заставил и его, Павлика, и Машу вздрогнуть.

Оба обернулись, но это был добрый взрыв.

Между красными флажками на утесах и насыпях, в карьере, где готовился камень для дорожного строительства, оседала пыль, а грохот перекатывался из ущелья в ущелье, будто кто-то, находившийся там, присоединяясь, подхватывал салют в честь новой дороги.

Как большинство читателей газет, Павлик и Маша пропускали передовицы о доблестном труде, срезающем горы, и не читали газетных од во славу камнедробилок, но, как все граждане страны, и они не проходили равнодушно мимо раздвигаемых гор, не могли не посетить глубокую выемку или не забраться повыше к путепроводу, туда, где у бездны на краю дыбился самосвал.

В знойном блеске каньонов и миндальных деревьев, в прохладной затемненности оврагов и лесных участков намечались свежие срезы земли и насыпные сооружения, а землеройные машины танцевали там, как стальные журавли.

— Вон она… — новая дорога, — смягчившись, сказала Маша, — вон — у автопансионата, вон — у колхозного санатория… Видишь?.. Ты ничего не видишь!..

Но перед Павликом были не только стеклянные гостиницы слева и мраморные дворцы справа, а и находившееся за пределами видимости. Для Павлика дорога эта пересекала горы и степи, заглядывала в пустыни и тундры, выбегала к морям и продолжалась на морских островах, и виноград в долине говорил: «Попробуй меня», и бронзовая лань на скале: «Любуйся мной», и мачты высоковольтной передачи над лавандой: «Да будет свет», и партизанская землянка в лесистых горах: «Да здравствует мир!»