Вдоль горячего асфальта - [60]

Наконец-то Павлик у автобусной остановки. «Ты за кем?» — хочет он спросить Машу, но не спрашивает, а иронически наблюдает штурмовую посадку.

Как ни странно, они попадают на первый же автобус, и садится не только Маша, но и Павлик, правда, у входа и несколько боком.

Единственная задача входящих на следующих остановках — отдавить Павлику правую или же левую ногу.

Вихрастый парняга отдавливает ему обе ноги.

Павлик резко отодвигает невежу.

Тот приносит извинения.

Извинений Павлик не ожидал. Павлику неловко. Парень никакой не хулиган.

Рядом с Павликом освобождается место.

— Садитесь, — говорит Павлик, но парень не садится.

Павлику стыдно, и он старается глядеть мимо парня, в окошко.

Городской проспект сменило загородное шоссе. Нет, снова улица.

Город возобновляется. Павлик смотрит на прямоугольники новейших жилых блоков, перед ним по вертикалям и горизонталям — балконы, балконы, балконы и на балконах удочки… Какая прелесть!

Над сопками вечерняя звезда, светлая в светлом небе, и как далеко, и как высоко, а ясная искорка…

С протоки потянуло свежестью. Между жилыми блоками за вкопанным столом — рабочая семья, и дочка-модница ужин подает, и мать ворчала бы, выговаривала, отчитывала: «Что ж ты, дочка!», «Как же ты, дочка!», «Да почему, дочка!», но майский вечер очарователен, и все, как у Шевченко, — только не хрущи гудят, а теплоходы на Амуре, и не пахари идут с плугами, а движется по шоссе дальневосточный автотранспорт.

Захват ладони у паренька что надо! Такие руки бывают золотыми, а пробы нет. На войну опоздал, с медведем не повезло. Встретил медведя на огородах, да не было пистолета, чтобы выстрелить, как выстрелил Мересьев, а главное — незачем было стрелять: кубарем катился от паренька медведь — черные пятки. И не такой уж он, этот паренек, вихрастый, но как различишь подвиг, когда рабочий день кончен?

Послушайте, может, и вы звезда, свет которой дойдет после. Спасибо Маше, что разбудила.

25

Одинокий тополь остался наверху, и Маша с Павликом шли теперь на синий цвет моря и кремовый — морского вокзала.

Маша приотстала.

Павлик впереди рассматривал тронутые пулями 1941 года гималайский кедр и местную одичавшую яблоню. Выщербленная ступень скатилась в шиповник, и Павлик, преодолевая его заграждения, поднялся на холм с остатками довоенной дачи.

Приветствую тебя, опустошенный дом,

Завядшие дубы, лежащие кругом,

И море синее, и вас, крутые скалы,

И пышный прежде сад — глухой и одичалый… —

декламировал Павлик с высоты холма, занятого смешанным отрядом сорных трав и цветов.

Стихи принадлежали А. К. Толстому. Он приехал сюда в мае 1856 года. В марте был заключен мир, положивший конец несчастной для России Восточной войне и крымской кампании.

Торчавшие из воды мачты парусных и паровых судов, исковерканный известняк крепостных казематов, осколки бревен и обрывки земляных мешков у покинутых траншей, истоптанные человеком и скотом лагерные стоянки в долинах, кости вьючных лошадей в горах — все говорило поэту о недавнем скоплении войск и о жестокости военных действий.

Вздохнув, иду вперед; мохнатая сова

Бесшумно с зеркала разбитого слетела;

Вот в угол бросилась испуганная мышь…

Везде обломки, прах; куда ни поглядишь,

Везде насилие, насмешки и угрозы…

— Что ты там бормочешь? — крикнула Маша снизу, но Павлик занялся расколотой крышкой водопроводного колодца, на которой сохранилась кончавшаяся твердым знаком фамилия старинного фабриканта.

— Маша, Маша, твердый знак!

— Какой твердый знак! Так я и полезу к тебе из-за твердого знака, и без него я вся исцарапалась.

Павлик спустился к Маше.

— Не забывай, мне за шестьдесят…

— Кто тебе это сказал, Маша?

26

Павлика поразил не столько твердый знак, сколько то обстоятельство, что так давно началось его и Машино путешествие во времени.

…В окнах аптек стояли оранжевые и голубые шары, и, отражаясь в шарах, вниз головами проплывали комичные фигурки старого мира — господа в котелках и дамы в шляпах со страусовыми перьями.

…Лина Кавальери еще слыла красавицей, и на популярной открытке страдающий от ожирения муж стрелял из браунинга в ожиревшее сердце неверной жены.

…Младшему Картинкину Картинкин-старший дал копеечку на свечку ангелу-хранителю, но младший Картинкин счел полезным опустить копеечку в гипсовую свинью.

…Хоронили сенатора. Его тело везли на серебряной колеснице, а в стеклянной карете — серебряные венки. Серебряный батюшка в дамских ботах напевал «упокой, господи, в месте злачном», мужики же в шитых серебром кафтанах, утверждая сенатора в бессмертии, разбрасывали на его последнем пути ветви вечнозеленой ели.

…Все не унималась шарманка по дворам, и Петрушка колотился деревянным носом о ширму. Собачка Шавочка тащила его в тартарары, и Петрушка тоненьким голосочком призывал супружницу: «Пигасья Николавна, я умираю! Где же вы. Пигасья Николавна!»

Не замечая того, Павлик читал целые абзацы своих будущих трактатов.

«…Уже играли механические пианино и мосье Жиллетт изобрел безопасную бритву, которую при употреблении не следует держать, как кирку.

Бритва-жиллетт, или самобрейка, войдя в быт стран и народов, разделяла с ними их трагедии и триумфы.