Вдоль горячего асфальта - [47]

«Положите бифштекс на тарелку, вам будет удобней», — хотела сказать она, но допила пустой чай и так и не сказала.

В веселой Ялте она сидела рядом со старым актером под олеандрами. Он купил Змейке мороженое на лучинке и заснул. Ему снились хризантемы. Капельдинеры внесли на сцену корзину хризантем. Он весь в белом среди опасных красавиц австрийского двора играл Орленка…

Змейка разбудила его после первого гудка «Кахетии».

Возвратясь на теплоход, Змейка отпорола рюшик и надела блузку задом наперед, так, что вставочка оказалась на спине. Она думала потанцевать со стариком актером, но он, сделав с ней круг, сказал «извини, душенька» и ушел в каюту досматривать сны.

Гражданин с ухом, за которым хорошо держать аршин, повел Змейку в музыкальный салон, но аккомпанировать не собирался и петь не просил.

Достав паспорт на имя гражданина Картинкина, а из паспорта сложенный вчетверо листок, развернул его, расправил и прочел последнее письмо бывшей юридической своей жены Анны Картинкиной.

Он обещал завещать ей долгосрочный вклад в сберкассе, местопребывание которой хранил в тайне, однако недостойная супруга сбежала к безногому сапожнику.

Забивая гвоздочки, сапожник читал кожаные и кожимитные страницы подошв. Анюта, Нюра, Нюша — какими только именами он не называл свою Аннушку! Вот эти ходили по усыпанным лилиями горным вершинам, эти же — по канцелярским кнопкам долин.

Ах, гражданин Картинкин не хватал звезд с небес, даже Змейка поняла это, но ради него она накинула косынку на плечи (а какие у Змейки плечи!) и готова была положить ему на грудь черненькую головку, но Картинкин не танцевал.

Палубные пассажиры укладывались под шлюпками, откуда были видны вверху искры из трубы, а внизу, в овальном прорезе — музыкальный салон и все еще рассматривающий сберкнижку недоумевающий Картинкин.

Ни он, ни актер не вышли проводить Змейку в Евпатории.

В темном море серыми газетными листами плавали медузы, и она, повязав голову косынкой, в какой-то тальме сошла на катер, а матросы опустили в катер носилки с подростком, возможно, с сыном Змейки, которого она привезла в Евпаторию, надеясь на целебные свойства евпаторских грязей.

4

Во втором трактате говорилось о ревности больных.

Окна клиники выходили в сад, и не помню, в каких палатах терапевтического отделения лежали больные женщины, недавно поступившие и выздоравливающие, и, как всегда на свете, за окошками одной палаты высились деревья с прекрасными именами — айлант, тис, а за окошком другой росло обыкновенное дерево, называемое на языке ботаники вульгарным.

Кончался апрель с его обещающими теплый дождь лиловатыми небесами, шел май с темной зеленью в светлой тени, и, как всегда, одних посещали по воскресеньям, в будни же вызывали к окнам, им приносили и передавали подснежники, ландыши, а к другим никто не приходил, никто не вызывал их к окошку, и, ничего не получая, они встречали чужие цветы жалобным взглядом.

И, как всегда бывает, у постели одних врачи со студентами задерживались, а у других останавливались ненадолго или вовсе не останавливались, считая типичное развитие болезни малоинтересным для профессиональной любознательности. Больные же, завидуя удачливой соседке, считали, что к ней относятся внимательней и лечат лучше.

— А у нас тис, а у нас айлант… — торжествовала одна палата, а другая, глядя на свое вульгарное дерево, будто конфузилась даже.

Но, как всегда бывает в этом лучшем из миров, соблюдающем равновесие печального и радостного, именно это простенькое деревцо облюбовали дрозд с дроздихой, устроили гнездо и задумали обзавестись дроздятами.

И тут появилась белка.

Дрозд и дроздиха вступили в бой, и перед белкой замелькали крылья и клювы.

Белка пыталась спрятаться за ствол, но дрозд и дроздиха были уже там. Белка перескакивала на другую сторону, но и там налетели на нее дроздиха и дрозд.

Палата вульгарного дерева пригласила соседок.

Почти всем им случалось наблюдать, как разламывался в воздухе боевой самолет, но такого не видела ни одна из них.

Описывая вокруг дерева концентрические круги, птицы гнали белку, тоже описывавшую концентрические круги, ниже и ниже, пока не принудили спрыгнуть в траву и побежать.

— А мне принесли нарциссы… а мне — тюльпаны… а мне — сирень… — говорили счастливые обладательницы цветов, вступивших в июнь.

«А мне ничего не принесли», — думала та, которой не приносили и не передавали ни нарциссов, ни тюльпанов, ни сирени, но каждая, получившая цветы, уделяла ей цветок, или несколько цветов, или цветущую ветку.

Боже мой, какое лето!

Во время обхода молодой врач, совершенно уверенный в своей рецептурной книжке, задерживал доктора медицины у этой постели на три минуты, а у той — на пять, а к больной с обычной, хотя и трагической, историей болезни решил доктора медицины не подводить.

Он сказал что-то на лекарской латыни, и больные насторожились, а доктор медицины тотчас подошел и присел у постели именно этой больной.

— Почему? — спросил молодой врач, когда докторский штаб вышел в коридор. — Случай весьма обыкновенный.

— Коллега, — ответил доктор медицины, — изобретены превосходнейшие лекарства, они даже помогают иногда, но лучшее лекарство — наше участие.