Вдохнуть. и! не! ды!шать! - [27]

* * *

Я прихожу на набережную, прихожу в парк. В будние дни работаю возле офисных зданий, в выходные — на автостоянках у супермаркетов. Иногда меня приглашают на праздники — дни рождения, свадьбы. Я не отказываюсь, но всегда прошу расплатиться наличными. Совсем недавно я работал на большой вечеринке, но чаше я просто хожу по улицам, останавливаюсь на перекрестках…

— Посмотрите на лилии полевые, — говорю я и провожу рукой. Сегодня неплохой день, думаю я, я принесу домой мяса. Три черных, две белых, пять пятнистых — «арлекины» — будут, как всегда, сидеть у дверей.

Посмотри на лилии полевые ожидая моего возвращения, сидеть, наклонив изящные головки, обвив лапы хвостами. Пока я разделываю мясо, они будут ходить кругами, тереться об мои ноги, нетерпеливо мяукать, показывая нежную розовую изнанку пасточек. Наевшись, они уснут мурчащим разноцветным ковром рядом со мной, отдавая мне немножко тепла взамен того, что я потратил днем, работая.

— Посмотрите на лилии полевые, мэм! — говорю я.

* * *

— Сэр! Сэр!

Я оглядываюсь. Мальчик лет десяти, рыжий и веснушчатый, в мешковатых джинсах и вязаной кофте поверх футболки, в грязных кроссовках… Правой рукой он придерживает что-то за пазухой, а левой протягивает мне бледный цветок.

— Вы обронили, сэр, — говорит он.

— Посмотри на лилии полевые, — бормочу я, опуская на землю пакет (звякают, соприкоснувшись боками, бутылки, сверток с мясом с глухим шлепком проваливается ближе ко дну, потеснив горчицу и масло).

— Простите, сэр?

Я беру цветок, верчу его в пальцах. Достаю из кармана два таких же.

— Посмотри на птиц небесных, — говорю я и дую на цветы. Теперь у меня на ладони сидит колибри, всего одна и довольно блеклая. Устал, думаю я. Подбрасываю птицу на ладони, как мячик, и она разлетается роем желтых бабочек.

— Посмотри на пестро… — я запинаюсь, — на желтокрылых бабочек, что порхают беспечно, на длиннохвостых кошек, — я провожу рукой. Кошек получилось две, обе серенькие, как асфальт под ногами. Сидят неподвижно и, кажется, немного просвечивают.

— Фокусы…

Голос у мальчишки скучный и будто бы разочарованный. Я пожимаю плечами. Наклоняюсь за своим пакетом.

— А вот возьмите котенка, сэр! — торопливо говорит мальчик. И вытаскивает из-под кофты пушистого, лобастого зверька. Такого же рыжего, как он сам. Котенок разевает пасть и тоненько мяучит.

Мальчишка сует котенка мне в руки.

— Я вас видел, — говорит он. — Сегодня днем и на той неделе, в парке. Ваши фокусы. Вы всегда делаете кошек. А в книге… я специально посмотрел! Там нету про кошек, — мальчик волнуется. — Я специально посмотрел! А тут котята, а мама… У нас кошка ушла, а тут, на улице, котята… я взял одного. Я сказал, что пусть тогда будет котенок, мама, а мама сказала, что нет, котов нам не надо, загадит весь дом, клянусь, сказала, что только этих забот мне не хватало, а что кошка ушла, так это, сказала, клянусь, только, слава богу…

— Вы ведь любите кошек, правда? — говорит мальчик. — Если делаете… не как в книге, а так, ну, для удовольствия? Возьмите котенка… Мама, ну… сказала, неси его куда угодно или вечером, клянусь, вышвырну, сказала, из дома эту тварь…

Я глажу зверька по спинке, по лохматому брюху, почесываю шейку. Котенок урчит.

— У меня десять кошек, мальчик, — говорю я. — Но где десять…

Я сажаю котенка себе на плечо и поднимаю пакет.

— Где десять, там и одиннадцать. Ее же слова пусть будут «да, да» или «нет, нет». И ни слова больше.

Я щелкаю пальцами. За два квартала от нас, закашлявшись, женщина сворачивает телефонный разговор: «Нет, не знаю. Пока». Я подмигиваю мальчишке.

— Посмотри, — говорю я, — в книге.

Ирина Маруценко (marutsya) Крылья

У Аллы Ивановны выросли крылья. В самом что ни на есть прямом смысле, без этих переносных поэтических вывертов. На самом-то деле они выросли явно не до полного своего размера и день ото дня продолжал и увеличиваться.

Нет, Алла Ивановна не была ангелом. Она представляла собой обычную тетку «чуть за пятьдесят» с могучим телом и небольшой головой, коя крепилась к остальному посредством шеи, плавно переходящей в загривок. Настолько плавно, что самой шеи вроде как бы и не было. Но главное отличие от херувимов заключалось не в телесности, а в подверженности всяким земным страстям. А как, скажите, одинокой женщине с сыном иначе выжить в нашем мире? Если будешь всем кланяться да улыбаться, сразу же найдутся любители на тебя сесть и ножки свесить. Алла Ивановна была ученая и по натуре боец. Причем предпочитала наносить упреждающие удары. Разве иначе она справлялась бы с полоумными десятиклассниками? Ей ведь было двадцать пять лет, когда она начала географию в школе вести; таких молоденьких эти кони на завтрак жрали. Но с Аллой зубки-то пообломали. «Так», — сказала Алла Ивановна (тогда еще и шея была, и даже талия длинная и узкая), войдя в класс, и это короткое слово каким-то образом разрезало царящий в комнате шум и камнем придавило все звуки. «Так» не предвещало ничего хорошего, напротив, оно сулило все школьные ужасы разом: и неуды за успеваемость, и неуды за поведение, и вызов к директору на ковер, и вызов родителей в школу… Дети сразу понимают подобные вещи. Четверть века прошло с тех пор, и все было у Аллы Ивановны, теперь заслуженного педагога и даже соросовского лауреата. Но для окружающих она никогда не являлась в роли посланца небес с благими вестями.