Вдалеке от дома родного - [36]

— Чур меня, чур! Водяной! — ошалело ахнул Пим.

— Я, я это… — прохныкал из тростников Рудька. Ребята приблизились к воде и удивленно завертели головами: Рудька ныл совсем рядом, но нигде его видно не было.

— Где ты, зараза? — не выдержав, рявкнул Юрка. — Морду набью, отзовись по–человечески!

— Ту–у–ут, — простонало в озере. Наконец Рудьку обнаружили. Он сидел по шею в воде метрах в четырех от берега, у самой кромки тростниковых зарослей, и тихо плакал, поскуливая, как побитая собачонка. Оказывается, дед Баян стрелял не впустую, не в белый свет, и берданка его была заряжена не холостым зарядом, а крупной солью. Несколько таких соляных «дробинок» угодило Лунатику в мягкое место, когда застрял он на гвоздях забора, и вот теперь Рудька сидел в озере и ждал, пока растворится соль…

— Шахна, дай ножик, — сказал Шестак, когда за ухо выволок хныкающего брата из озера, — а ты, Пим, посвети: надо из этого идиота соль выковырять. Не до утра же ему в воде сидеть!

Он сдернул с Рудьки трусы, заставил его нагнуться, повернул задним местом к луне, чтоб видней было, и острым кончиком лезвия перочинного ножа стал выковыривать из неглубоких ранок застрявшие в них крупинки соли.

Пим подсвечивал фонариком. Рудька выл волком, а ребята тревожно озирались по сторонам. Один лишь Колька Шестаков похохатывал: «Вот это да! Вот это картинка! Не плачь, Лунатик. Ты же пострадал за общее дело! Зато морковь теперь еще слаще кажется!» — и сочно хрустел ополоснутой в озере морковкой.

Горох

Интернатское хозяйство было велико, а сам интернат — невелик. Поэтому дел хватало всем, особенно летом. Не работали только дошколята по причине своего малолетства, а все, кто ходил в школу — в пятый ли, в первый ли класс, — представляли собой реальную и единственную рабочую силу.

После того как вскопали поле и посадили картошку, ее надо было дважды «обугрить» — окучить; когда появились Ночка, Кабыздох и Сокол, прибавилась новая забота — пасти скотину; посеяли просо — еще забота: охранять посевы от потравы.

Ребята сами вязали сети, ловили рыбу, снабжали кухню лебедой и молодой крапивой, из которых тетя Ася варила им довольно приличный на вкус суп; они пилили, кололи, складывали в большие поленницы дрова, нарезали лопатами дерн для крыши хлева и делали еще много другой работы.

Они работали в охотку не только потому, что знали: за них никто не сделает — некому, но и потому, что в работе чувствовали себя нужными, сильными, самостоятельными. И старались не хныкать, когда болела спина или руки оказывались стертыми в кровь. Работа не пугала ребят. Для старших она была пробой сил, а младшие относились к ней как к большой и серьезной игре, которая к тому же приносит всем заметную пользу.

Поэтому, когда Надежда Павловна объявила однажды, что нужно идти на колхозное поле «крючить» горох, то есть выдергивать из земли его стебли со стручками и складывать в небольшие копны, все даже обрадовались: этим ребята еще не занимались.

Длинный и тощий Николай Шестаков, немного фиглярствуя, произнес перед мальчишками речь:

— Братья рыцари! Мы. идем сражаться за горох! Поработаем на славу!..

— Себя уговаривай!

— И чего разорался?

— А я хочу сказать, что работать надо не для пуза, а для дела…

— Чего ты кривляешься? — подошел к нему Шестак. — Сами знаем, что делать.

— Вот именно! — воскликнул умный и хитрый Колька. — Не будем кривляться. На правах старшего спрашиваю и говорю: часто вы бываете сыты? Нет. Но у вас каждый день есть кусок хлеба и миска супа. Это так? Так. А голуби, наши голуби! Они тоже кушать хотят. Неужели мы их погубим голодной смертью? Слушай, огольцы! Работать — на совесть. И чтобы каждый принес по карману гороха. Только не слопайте сами. Голуби ждут!

— Для голубей — принесем! — крикнул Валька Пим.

Николай будто и не слышал этого писка. Он только сердито зыркнул карими глазками, ухмыльнулся и закончил:

— Горох, который для голубей, ссыпаете мне или Шестаку в наволочку. Понятно, рыцари?

— Понятно. За голубей не думай!

— А Шестаку — фигу…

— Но–но!

Юрка хотел было растолкать пацанов и найти обидчика, да призадумался: Николай Шестаков, а то и Валерка Белов могли заступиться за огольцов. Тут лучше не рисковать.

На другой день, рано утром, все были на колхозном поле. Пожухлый, местами перезревший горох лежал спутанными лохматыми стеблями на сырой земле — накануне прошел дождь. Ребята двигались вдоль размытых борозд и выдергивали длинные, перепутавшеся грязно–коричневые плети, на которых многие стручки были уже пустыми или полупустыми — полопались и порастеряли свои горошины.

Ребята выдирали горох пучками, охапками относили его в сторонку и складывали небольшими копенками. Когда никого из взрослых рядом не оказывалось, они подсовывали под копенку рубаху и начинали топтать стручки ногами. Потом отбрасывали в сторону сухие стебли–плети и горстями рассовывали по карманам чистый, «обмолоченный» горох. Карманы в штанах были самосшитые — до колен, а то и ниже. Самим есть — время не пришло: сперва думали о голубях, а потом — уж о себе. Однако кинуть в рот горсточку–другую гороха все же никто не забывал.

Но вот наконец–то и «скрючили» горох. Теперь и отдохнуть можно.