Вчерашнее завтра: как «национальные истории» писались в СССР и как пишутся теперь - [8]

В ходе «революции, проведённой сверху», социально-политических и идеологических пертурбаций 1930-х годов национально-историческая-иноэтнических групп населения — мысль практически делегитимизируется. Её организационные центры развалены. Она втиснута в прокрустово ложе единого «марксистско-ленинского направления», которое всё более переходило на позиции русского национализма.

Однако для того, чтобы смена идеологии стала фактом политики, началось практическое вживление русского патриотизма в социалистическую идеологию, требовались серьёзные и бесспорные поводы. Ими стали провал расчетов на революционный выход из мирового экономического кризиса 1929–1933 годов и победа национал-социализма в Германии. Угроза новой войны против Советского Союза неизбежно заставляла опираться на идею патриотизма самого многочисленного в стране народа — русского. Тем более что подвижки в идеологической сфере отвечали логике её эволюции. Утверждавшееся новоимперство влекло за собой восстановление русской патриотики в качестве несущего элемента идейной конструкции, обеспечивающей советский унитаризм.

После ленинского Брестского мира и сталинского «социализма в одной стране» в 1933–1934 годах вновь демонстрируется подчинённость большевистской доктрины стратегическим национально-государственным интересам. Трансформация идеологических установок — обращение наряду с использованием интернационал-коммунистического подхода в идеологии к национал-большевистским ценностям — оформляется на XVII съезде ВКП(б). Именно с 1934 года после длительного перерыва идеологические вопросы снова включаются в повестку дня Политбюро. Страна втягивалась в период «Большого террора», нуждавшегося в идейном прикрытии.

Сигналом к разыгрыванию в официальной идеологии государственническои, патриотической карты явилось восстановление в идейно-политической жизни позитивного образа дореволюционного прошлого[1]. Этот сигнал был продублирован, но «негромко», в небольшой статье Сталина, доступной поначалу лишь посвященным. Речь идёт о тексте Сталина «О статье Энгельса “Внешняя политика русского царизма”», датированном 19 июля 1934 года. Только спустя семь лет, в мае 1941 года, он был опубликован в журнале «Большевик». А тогда, летом 1934 года, директор Института Маркса-Энгельса-Ленина при ЦК ВКП(б) В.В. Адоратский предложил генсеку напечатать в номере «Большевика», посвященном 20-летию начала мировой империалистической войны, письмо Энгельса на имя Иоан Надежды.

Оно было опубликовано за границей в 1890 году под названием «Внешняя политика русского царизма». Сталин отклонил это предложение. При этом счёл нужным прокомментировать «статью Энгельса», оформив свои соображения в виде письма членам Политбюро. Он подверг критике действительно отмеченное своеобразной — революционно-морфной — русофобией отношение классика к внешнеполитической деятельности русского правительства в XIX веке и выдвинул несколько положений, соотносимых с международной и внутриполитической ситуацией середины 1930-х годов.

Сталин последовательно опровергает содержащуюся в материале Энгельса и традиционную для всей леворадикальной российской мысли второй половины XIX — начала XX веков оценку царизма как «мирового жандарма». Так начинается ревизия ленинской интерпретации истории России XIX — начала XX веков. Он проводит мысль о том, что европейским правителям эта роль была присуща в большей мере, чем царской России.

Сами «упущения», «недостатки», «преувеличения» Энгельса предстают не в качестве заблуждений теоретика, которому изменила марксистская диалектика. Они подаются в виде человеческих, предметно-чувственных реакций автора («статья Энгельса — хороший боевой памфлет», обращенный «против русского царизма»). Этот памфлетист, «встревоженный налаживающимся тогда (1890–1891 гг.) франко-русским союзом, направленным своим остриём против австро-германской коалиции», оказывается, озабочен вовсе не тем, чтобы довести до социал-демократии Европы своё видение ситуации, опирающееся на революционную теорию. Как это полагалось бы вождю пролетарского движения. Энгельс «задался целью взять в атаку в своей статье внешнюю политику русского царизма и лишить её всякого доверия в глазах общественного мнения Европы и прежде всего Англии» (читай: объективно в интересах австро-германского блока).

Оценивая экспрессию Энгельса как национально-культурную по своей природе, Сталин фактически возлагает на него ответственность за санкционирование националистической, антирусской позиции германской социал-демократии в предстоящей войне.

На фоне «увлекающегося» и ошибающегося Энгельса, непоследовательности позиции социал-демократии Западной Европы засверкало новыми гранями величие большевизма как образца тактики для всех. Вопрос, которым задаётся Сталин в предпоследнем абзаце своего текста, о возможности напечатания письма Энгельса в «Большевике» — «нашем боевом органе» — в качестве «руководящей» или хотя бы «глубоко поучительной» статьи звучит риторически. «После всего сказанного» становится ясно, что тот, кого считали Учителем, этого не заслуживает. Но новый Учитель ставит все точки над «i», завершая свои комментарии рубленой фразой: «Я думаю, не стоит».