Вчера, позавчера… - [77]

Он стал рассматривать мои рисунки. Портрет был самым слабым местом искусства Добужинского. Как-то он рисовал «около» портретируемого, не попадая в нужную точку!

Я сразу увидел, что рисунки произвели на него некое «четкое» впечатление: «Да! Это не рисунки прохожих на улице, до которых мне нет никакого дела! Я заинтересовываюсь ими как людьми! Они теряют случайность своего бытия и как бы перерастают в какой-то сценический образ. Некоторые из них великолепны!»

Я очень быстро раскланялся с обоими — и ушел! Это не встреча с милым и сердечным Домрачевым! «Черт возьми, — думал я, — я и не смел мечтать на военной службе о какой-то планомерной работе. Урывки, урывки и урывки! Но, возможно, я как-то вырос, ничего не делая, и вырос в какую-то другую сторону, в которую росли петроградские художники!»

Даже спящий мозг таинственно работает! Достоевский на каторге как-то рос… не прикасаясь к перу и бумаге, росла его писательская индивидуальность. Шлифовалось его мастерство! Но утешение это, конечно, слабое. Кем бы я стал, если бы все эти четыре года простоял за мольбертом!

Моя психика должна еще лечиться чувством покоя. Потому что все еще внутри «трясется».

У Верейского, у Добужинского, Домрачева, у всех, всех здешних, никуда не отъезжавших, внутри не «трясется», а у меня зудит ультразвук!

Теперь надо жить, питаться, спать, иметь кров ценою того, что буду делать не то, что хочется!

Вот что значит слово, которое произнесли чужие люди когда-то: «Годен!»

Иду назад. А облачка-то набежали…

В следующий раз, когда мы пришли в «Луна-парк», чтобы увидеться с П. К. Степановым и узнать, удается ли меня пристроить к театральному отделу, мы прошли в «Ротонду», на полу которой изящный высокий человек, — с ним я познакомился в прошлый раз, — продолжал расписывать какой-то «павильон» эпохи Шекспира.

Все его называли «Сашенька». В этом не было для него ничего унизительного, так как он вызывал всеобщую симпатию.

Готовилась опера Николаи «Виндзорские проказницы» по рисункам сатириконца Алексея Радакова. Оказывается, он бросил карикатуру и подался в театр. В этом и был некий «дух времени».

Я помню эту «Ротонду» для эстрадных выступлений до революции; освещенная электрическими фонарями на фоне свежей зелени деревьев, она очень напоминала одну из пастелей любимого мною Дега.

Там выступали певицы с двусмысленными куплетами, танцовщицы, фокусники и негры во фраках, отбивавшие чечетку. Однако это были «номера» для «дешевой» публики. Настоящие «звезды» и дивы выступали в стеклянной галерее, туда можно было пройти при условии занятия столика для ужина. Цены за блюда были сногсшибательны! Но зато «этуали» Парижа, мировой класс!

Теперь всё переменилось. Было пустынно и скучновато, если вспомнить о былом этой эстрады! Чахлый двор и кто-то возится на эстраде.

Вскоре пришел и Петр Клавдиевич, к которому у Домрачева было, кроме моего, и какое-то свое дело.

Улучив момент, когда мы были одни, Сашенька обратился ко мне:

— С вами очень, очень хотят познакомиться поэт Михаил Кузмин и его друг, писатель Юрий Юркун.

Я сделал удивленное лицо. Сашенька продолжал:

— Я кое-что рассказал о вас… так, мелочи, о том впечатлении, довольно ярком, которое вы произвели на меня.

Я искренне недоумевал… И сказал, что, конечно, я весьма счастлив познакомиться с прославленным поэтом.

— Здесь мы за эти годы чуть не ежедневно сталкивались в узком кругу, как-то и поднадоели друг другу… А вы на этом привычном фоне выглядите… — он замялся, — особенно и очень ярко… Ну, и еще кое-что… Они в один голос закричали: «Ведите, ведите его к нам! Скорее, скорее!»

До отъезда из Петрограда, вращаясь в «кругах и кружках» искусства, я, конечно, кое-что слышал об авторе «Александрийских песен»…

Разве неправда, что жемчужина в уксусе тает…

Эти стихи связывались для меня и с образом Клеопатры на картине Тьеполо. Там, на этой картине, она опускает жемчужину в кипрское вино.

Попадались его стихи и в «Аполлоне»:

Еще севильский брадобрей

На пестрой значился афише,

А голос несся выше, выше

Под шум несмолчных галерей.

Почему-то эти веселые строки запомнились на долгие годы. Вспоминаю и хиленькие, и дрябленькие, однако мило-наивненькие рисунки Судейкина, сопровождавшие эти стихи.

Этими рисунками «санкт-петербургские эстеты» восхищались. Но… это было «тогда», до наступления грозных годин «Человеческой Бойни»…

Теперь все это немощное и сладенькое послали к черту!

Мы условились о встрече, чтобы вместе пойти к Михаилу Кузмину.

Потом произошел разговор с завом постановочной частью всех петроградских театров. Какой рукой «самой» Марии Федоровны, правой или левой, был любезный Степанов, уяснить было трудно. При ней неотступно находился еще и Крючков. По всей вероятности, Степанов сделал для меня очень много! По легкомыслию «молодого человека», которому море по колено, я тогда этого не понимал.

Петр Клавдиевич с самой любезной и сладкой улыбкой заверял меня, что он сделает все возможное, чтобы меня как-то устроить самым быстрым образом.

— Ведь вам же нужно обзавестись продовольственной карточкой! Конечно, я не обещаю вам на первых порах чего-то достойного вас, блестящего ученика Александра Бенуа… Но надо как-то за что-то зацепиться, прикрепиться, всунуться. А потом… Золотая монета не долго пребывает среди стертых медяков. Вас найдут, оценят.