Вчера, позавчера… - [75]

Мы с Домрачевым потянули мои вещи к памятнику Александру III. Он все еще стоит, разухабисто. Извозчиков, конечно, не было. Но были некие люди с тачками, они предлагали свои услуги. Трамваи по Невскому не ходили. Хозяин тачки «за деньги» (бумажные листочки) довез чемодан и розово-желтое одеяло до Публичной библиотеки! Там по Садовой, Марсову полю, Кронверкскому проспекту и по Введенской шел трамвай. Мы доехали до Большой Разночинной! Трамваи были бесплатны. Питер был «передовее» Москвы!

Домрачев жил только с матерью, жесткой и суровой старухой, с глазами совы, прозрачными и злыми! Как у такой матери мог родиться такой милый, ласковый добряк, каким был Макарий! Не стоит и говорить, как возненавидела меня старуха!

По стенам висели полотна. Огромный судак «свежего копчения» лежал на блюде и смотрел на «любителей живописи» злобным взглядом. О! Он не простил ничего! Это видно! Рядом холст. Разбирают деревянный дом на дрова! Живопись что-то вроде Брейгеля: «Сумасшедшая Берта»! Маленькие людишки, неуклюжие, но какие-то цепкие, как лесные клещи, тащат, растаскивают бревна, филенки окон, паркет… Гражданки в красных платочках — единственное цветовое пятно.

Дом с верхотуркой, отменных пропорций, четыре дорические колонки! Строил какой-нибудь ученик Воронихина или Захарова, он, конечно, вычерчивал так же, как и я когда-то, Парфенон или храм в Пестуме! В залах, по циркулю!

Сколько тогда уничтожили этих шедевров архитектуры, видя в них только дрова, топливо!

В одном из таких домиков и случился «скверный анекдот» Достоевского — директор департамента попал ногой в калоше в «бланманже»!

Был свободный диван, на котором я и разместился. Против дивана стояло пианино. Макарий, в виде отдыха, играл одним пальцем — «Смерть Озы» Грига.

Он теперь стал уже «персона» в театральном мире. Ставил постановки в Народном доме, и в Музыкальной драме, и в летних театрах… Сейчас пишутся декорации к «Дону Паскуале».

Право на питание, на существование мне выдано только на десять дней!

— Надо тебя устроить, не теряя времени. Мы пойдем завтра на Офицерскую в «Луна-парк», там на открытой сцене пишутся декорации по моим эскизам. Я условился встретиться с «правой рукой», нет, скажем лучше, — с «левой рукой» Марии Федоровны Андреевой. Приятный, обязательный человек — Петр Клавдиевич Степанов. Он зав. постановочной частью всех петроградских театров… Главковерх всех нас, художников. Он сын художника Клавдия Степанова. Ты знаешь такого?

— Нет, не знаю!

— Ну, это, конечно, не звезда живописи, но имел своих поклонников! Петр Клавдиевич пол своей жизни провел в Италии, учился петь в Милане. Но сорвал свой «чудесный» тенор! Очень, очень культурный человек!

Мы пришли часам к двенадцати в «Луна-парк». Когда-то шантан с самыми дорогими «звездами». На открытой сцене писал декорации весьма милый человек с мягкими манерами и любезной улыбкой.

— Знакомьтесь… Александр Иванович Божерянов.

Лицо, по живописи, напоминало Мольера. Черные глаза, носик туфелькой, щечки с ямочками! Парусиновая блуза и черный шелковый бант!

— Ну, как дело идет? Вижу, вижу, идет, идет! Но не мягчите, Александр Иванович! Грубее контрасты!

Вскоре пришел и Степанов! Мы познакомились.

— A-а! Ученик Бенуа… Очень, очень приятно!

Я никогда не был учеником Бенуа и немного удивился этому титулу. Но, очевидно, так надо! Надо было иметь «художественный» паспорт. Петр Клавдиевич быстро сообразил, вполне благожелательно, как меня рекомендовать…

— Ну что ж, надо подумать, как вас устроить. Нет ничего подходящего по эффектности…

Моя выправка, великолепно сшитый военный костюм произвели на него впечатление. Всё, что в Москве было моим минусом, то в Питере ценилось…

— Подумаем, подумаем. Поговорю с Марией Федоровной. С ее правой рукой — Крючковым… Я ведь артист… не администратор… Бедный артист, потерявший голос. Ну-с! Любезный Макарий Федорович, «Дон Паскуале» движется… Вы довольны?

Внешность у Степанова была теноровая… Любезная улыбка пухлых, несколько «амёбных» губ, может быть, даже слегка и напоминавших губы Силена! Великолепно выбрит… Голос певца. Хитренькие глазки пьянеющего вакха, причем всё очень в «славянском стиле». Но ведь и античность пользовалась славянским типом, чтобы изобразить человеческую слабость. Аристофан изобразил такого славянина в «Лисистрате». Греки называли их «скифами». Только в фигуре было что-то бабье. Дородные ляжки и добротные бедра, облеченные в «галифе», некстати подчеркивали отсутствие мужского рисунка его облика! Костюм под Керенского! Да и походочка какая-то кошачья, мягкая поступь кота, съевшего на столе всю сметану!

Я не помню, кто из петербургских острословов сказал: «У меня нет тех теноровых нот в голосе, при наличии которых люди делают блестящую карьеру!» О! У Петра Клавдиевича этих нот было сколько угодно! Твердая, властная и недоверчивая Мария Федоровна была воском в мягких лапках неудавшегося миланского певца!

— Ну, твое дело в шляпе! — сказал мне Домрачев. — Ты очень понравился Петру Клавдиевичу! Он опасается людей, которые могут ему подставить ножку… Он почувствовал твою честность, прямоту и отсутствие карьеризма! Сообразил все! Догадался обо всем!.. Дипломатом надо родиться! Мария Федоровна очень упряма… С ней надо уметь… Этот художник, Сашенька Божерянов, очень милый и интересный человек. Полжизни провел в Париже. Он приводил к Родену богатых американцев и был переводчиком. Покупатели не говорили по-французски, Роден ни слова по-английски. За продажу Сашенька получал комиссионные и весело и неплохо жил. Он даже удивлял Родена своими завтраками.