Вчера, позавчера… - [53]

Много в том городе жен!

Золотом весь он мощен!

Бей и топчи их конем —

В городе сядешь царем!

Мурашки побежали между лопатками у сидящих в партере, в ложах театра Мариинского, обитого голубым бархатом!

Шумит, сверкает, кружится, как рождественская елочка в карусели, зима 13-14-го года. Блестит бусами, огоньками, и не разберешь в этом вихре, где бриллианты, где стекляшки. Дошло до предела и тонкости, и ума, и вкуса. Еще, еще! Давайте еще и глупость. Надо же и похихикать, ведь остаются считанные месяцы до величайшей ошибки всей европейской истории.

Во мне еще, как песня или горе,

Последняя зима перед войной…

Скоро, скоро июль и начало бойни, начало эры человеческого самоистребления, которое будет длиться весь двадцатый век! Есть психологический век, а не математический.

Девятнадцатый век кончился не в 1900 году, а летом 1914 года.

Так же как начался он не тысяча восьмисотым годом, а тысяча семьсот восемьдесят девятым, годом клятвы в «Зале для игры в мяч», годом взятия Бастилии.

Я не слышал, не понимал апокалипсической трубы Скрябина в «Поэме экстаза». Я, как и все, напевал «Пупсика».

И не знал, что вот еще один месяц, другой — май, июнь… И все, что мне здесь вспомнилось, будет уже — ВЧЕРА.

Я не знал, что так прекрасна весна в Петербурге! Какой-то особенный, тревожащий свет! Солнце, которое хочется назвать «Новым Солнцем»! Солнце вкрадчивое, но настойчивое и властное!

Предчувствие, ожидание чего-то… Предчувствие неосуществимого… Вот оно — самое начало белых ночей, которых я никогда не видел!

Иллайали!

В этой весне больше интеллектуального, чем чувственного. Более… «она по ту сторону» здоровых и нормальных чувств людей, тупых, сытых и трезвых! Раздвоенность неверности. Она только для тех, в натуре которых есть порыв к чему-то!

Весна «Тристанов»!

Пасха, кажется, ранняя. Не проверяйте меня ученые пасхаловеды! По-моему, — ранняя, а может быть, и поздняя…

Но я твердо знаю, что в семействе С. К. Исакова и Анны Александровны Бруни все было, как того требовала исконная традиция русских семейств. Куличи, политые белой глазурью, которая по бокам стекала сладкими ручейками! Это не портило их, а, наоборот, сообщало им подлинную праздничность. Творожная пасха, вынутая из деревянной пирамиды, и по бокам выпуклые буквы «Х.В.». Тарелка с рано взошедшим овсом на окошке, и в травку втиснуты крашеные яйца — бордовые, лиловые, ярко-красные, бирюзово-зеленые и яйца луковичные, окрашенные верхними лепестками лука! Окорок ветчины вкусно розового цвета с безжалостно отвороченной кожей, жарко коричневой! Любимый цвет серьезных и практических людей. Конец ветчинной кости обернут цветной бумагой с мелко нарезанными хвостиками! Но тут же нашла себе место и телятина, волшебно неуловимого цвета. Сразу с палитры не возьмешь, подумать надо! Ее не решались писать даже голландцы! Неопределенность цвета в стиле музыки Дебюсси, но «вкусного» Дебюсси!

Ну, и, конечно, бутылки! Красная рябиновка, белая православная в хрустальном графине с тяжелой пробкой, увесистой, как кивер гренадера! Черные, густые и властные, как звук контрабаса в оркестре, бутылки кагоров и бордо!

Словом, пасхальный стол во всей его праздничности и семейственности был накрыт в большом зале, где стоял рояль. Он даже сделал рояль недоступным.

Все было стеснено и принесено в жертву Левушке! Анне Александровне очень хотелось, чтобы сын написал этот стол, — эту пасху 1914-го года!

Нет, нет! Предчувствия никакого не было! Просто так… захотелось — и все…

Я совершенно уверен, что так сервировался стол у Александра Соколова, когда Аня с быстрыми и тревожными глазами была еще девушкой, может быть, в институтском платье!

Вот именно к такому столу подходил выпить и закусить ее дядя — Петр Соколов! Франс Гальс охотничьих сцен.

Около стола стоял мольберт и на довольно большом холсте Лев Бруни писал куличи и пасху! Все стеснилось, все терпело неудобства в смысле «прохода» по комнате, лишь бы Левушка работал!

Я застал этот холст почти законченным. Самым товарищеским, самым сердечным образом я зааплодировал! Даже Николай перестал тренироваться и конкурировать с Листом!

Это было полнокровное, зрелое, спокойно-уверенное создание искусства. Формы вписались гармонично и четко! Цвет красив и правилен, а главное, главное, какая-то уверенность в себе чувствовалась в руке молодого мастера! Это было ощущение уверенности и спокойствия, которое вас охватывает при виде натюрмортов Мане или его большого этюда — «Завтрак»!

Ну, может быть, не хватало еще чего-то, ну, интеллектуальной «ядовитинки», что ли, что есть у «Девушки в баре»! Рыженькая девушка с челкой, с апельсинами и черными бутылками шампанского! Но ведь человеческих фигур не было за пасхальным столом! Но все это будет, будет! Так казалось… «Девушка в баре» Мане была ведь холстом из последних, а не из первых!

Увы, я должен написать это с известной горечью. Этот пасхальный стол был высшим созданием Бруни! А дальше… дальше… Некое заболевание «духа», души, что ли… Дальше вкралось сомнение… «Все, что я делаю, слишком обыкновенно. Надо как-то иначе, не так „как все“». Болезнь десятых годов!