Вчера, позавчера… - [139]
Вот тогда, наперекор всему «петербуржскому», я стал работать акварелью в «мокром», где были случайности, где была непредвиденность, и в этом было что-то волнующее.
Надо ли говорить, что материально я сел на мель. Голодный, я шатался по городу, как герой Гамсуна… Иллайали!
Можно было писать акварелью в мокром где угодно, но только не в городе Воронихина, Захарова, Кваренги и Росси!
Это была дерзость! Почти безумие… Мне становилось жутко…
Время шло. Неслись слухи, похожие на сверкающие легенды, на милые детские сказки о молочных реках и кисельных берегах!
Там, на. Молочной-Москве-реке, на кисельном берегу близ Калинового моста, Дом-Домище Чудо-Юдо!
Его построила матушка Екатерина! Построила для детей Порока, Стыда, Греха и Обмана… Детей куда-то убрали… не до них теперь… Комнаты как ячейки сот гигантского улья заняли другие пчелки… В каждой комнате сидел журнал, газета и, конечно, редакторы, сотрудники, бухгалтера, корректоры и прочие и прочие… Сотни коридоров, тысячи комнат и в каждой редактор.
О! Он, редактор, не санкт-петербургский «коннессер», он из Винницы, из Синельникова, из Одессы, реже из Баланды, Балахны или из классической родины редакторов Чебоксар… Он проще тех эрудитов и арбитров прекрасного, от которых я удрал из Великого Города… Он даже никогда не сидел с ними рядом…
Он кое-что «слышал», и этого достаточно. Он знает, что есть поэт Александр Блок, который написал свое единственное стихотворение «Двенадцать» и умер… Жаль, что на большее его не хватило, а то бы: «Милости просим что-нибудь еще в этом роде, для газеты „Гудок“. Для журнала „Батрачка“».
Он знает, что есть художник Репин, ну, это все знают: «Иван Грозный убивает сына»… Но они люди реальные и, конечно, не требуют невозможного, а так, что-нибудь попроще! Но, только условие одно… поскорей!
Стиль… это неважно… Мы признаем все стили… Все, все, все идет нам на потребу.
Вот когда Давид Бурлюк оказался пророком!
Говорили, что нам настолько в смысле формы «всем все равно», что оплачивают даже «оригинальность». Каково!
Блаженная стадия культуры, когда это понятие еще не народилось!
Эллин не понимал, что он «оригинален». Амфора краснофигурного стиля была «нужна», чтобы наливать в нее вино! Нужна!
Люди, умеющие писать стихи, рисовать рисунки, были нужны!
По коридорам бродят, предлагая свои услуги неизвестные поэты, писатели, наш брат художник, не Репин, не Рерих, не Бенуа, а так — «товарищ художник»!
Разве можно запомнить фамилии всей пишущей братии?
Какие-то Асеевы, Булгаковы, Юрий Олеша (Зубило), Шкловский, Паустовский, Ильф, Петров, Катаев, ну стоит ли забивать голову их именами: Счет! В бухгалтерию! Плата по пятницам…
Мне бы не «выпекать», а только бы иметь булку к чаю…
Нет! Надо покидать эту тихую заводь, этот провинциальный Большой Гребецк! На великие просторы!
Dahin! Dahin! Wo die Zitronen blühn…
Москва, годы тридцатые
Я приехал в Москву поздней осенью 1924 года с большим запасом «собственных» идей. «Собственных» ставлю в кавычки, так как «настоящие» идеи всегда кто-то осваивал и в предыдущих поколениях, и даже в далеких веках. Только ерунда бывает абсолютной новостью! Я натыкался на них в ходе своей работы над рисунком, начиная еще с лета 1920 года. Но идеи в искусстве иногда залеживаются «втуне», без употребления. Их надо вновь находить и вдохнуть в них жизнь, чтобы они вплетались, вживались в современный день культуры!
Я делился найденными идеями с моими новыми друзьями — москвичами и меньше всего считал, что на идеи существует «право личной собственности». Чем скорее рожденная идея улетает из головы создателя и обретает «жилище» в иных мозгах, тем более она становится жизнеспособной и крепкой, и тем сильнее врастает в современную культуру…
Вот некоторые принципы рисунка, которые я привез с собою в Москву в «чемодане».
Родились они в лето 1921 года в Псковской глуши, в некотором противоречии с практикой художников «Мира искусства», среди которых я жил и работал… А два лета я жил под одной кровлей с таким столпом «Мира искусства», каким был Добужинский. Именно эта стародевическая аккуратность, а иногда и «вышивальная» многодельность художников предыдущего поколения и вызывала некий внутренний отпор с моей стороны и толкала меня на первых порах к «развратному» рисунку французов XVIII века!
Я почувствовал, что в восприятии рисунка людьми XX века появилось некое новое чувство. Рядом с качествами правды, меткости, индивидуальной выразительности и прелести, мы как бы любуемся еще и «темпом исполнения». Мы должны ясно ощущать тот «миг», в который проведена черта, нанесен мазок акварели с живым растеком…
Но как назвать этот стиль рисунка, в котором «Время» выступает как некая эстетическая категория?
«Темпизм»— безобразно и вульгарно, почти пародийно…
Франс-гальсизм — сложно и нелепо.
Это качество ясно в рисунках и сепиях Рембрандта, но идея «рембрандтизма» скорее интеллектуальна, чем технична…
Домьеизм… О, как великолепен этот темп, это чувство времени нанесения штриха в его поздних литографиях и рисунках пером «Дон Кихотов». Но домьеизм… тоже что-то из мадам Де-Курдюкофф…
