Вчера-позавчера - [213]

Когда увидел Балак, что не делают ему ничего, удивился. Неужели эта большая толпа боится его? Сколько здесь ног? Сколько здесь палок? Если бы они занесли надо мной ногу, чтобы пнуть меня, или подняли бы на меня палку, чтобы ударить меня, я бы пустился бежать… И оттого что не заносили над ним ногу и не поднимали на него палку, укрепился пес во мнении, что все боятся его. Поднял он голову, и вытянул хвост, и посмотрел высокомерным взглядом. Наконец, возвысил свой голос. Но как только послышался голос Балака, задрожали все ноги, и выпали из рук все палки, и сорвались все с места, и бросились бежать. Возгордился Балак и сказал: «Если ноги их сильны, я сильнее их, и если палки их сильны, голос мой валит их всех».

Ощутил он гордость и стал слишком воображать о себе подобно буквоедам, которые гордятся своими исследованиями. Из-за своего излишнего высокомерия не принимают они ничего попросту, а занимаются пустым умничаньем и в конце концов приходят к выводу, что мир живет по их законам. Опустил он свой хвост, как опускает голову на руки человек, погруженный в свои мысли. И так он стоял и размышлял: откуда берут палки силу бить, если не от собаки, притягивающей к себе палку? Да будет тебе известно, что это так, ведь все то время, пока палка не видит собаку, она не поражает ее. И не только палка, но и ноги человека; все то время, пока они не видят собаку, идут они или плетутся. Если так, чего мне бояться? А если палка сильна — голос мой вырывает ее из рук, а если ноги человека сильны — зубы мои наводят на них ужас.

И как только Балак пришел к этому заключению, перестал он прятать свой голос в пасти. Странен был голос Балака в эти минуты. Даже зародыши в материнской утробе содрогались.

3

В это самое время Ицхак стоял и не видел ничего. Душа его, душа жениха в семь дней свадебных торжеств, была вместе с его женой. Пришли ему в голову мысли о Соне и о Рабиновиче, и он удивился: чего он так боялся? Теперь он понял, что нечего ему было бояться. Вытолкнули вдруг Ицхака с места на другое место и с того другого места еще куда-то, и не понимал он, почему он вытолкнут и зачем его толкают. Схватил его кто-то, крича ему в лицо: «Собака! Собака!» И, все еще продолжая кричать, отпустил его и побежал. Как поступил этот, так поступали другие. Ицхак, привыкший к собакам, удивлялся: что это, почему пугают его собакой?

Теснило Ицхака и затягивало его то туда, то сюда. Появился перед ним один из толпы и завопил: «Ты что, не видишь надпись на собаке?!» Видел Ицхак собаку и не реагировал на их слова. Решили про него, что Ицхак ненормальный, дурак — он не понимает. Потянули его силой и заорали: «Ты что не видишь бешеную собаку?!» Взглянул на нее Ицхак с удивлением и наконец ответил спокойно: «Кто сказал, что она бешеная?» Сказали ему: «Так ведь написано так». Сказал Ицхак: «А если и написано, что с того? Разве всему, что написано, обязаны мы верить? Но говорю я вам: я сам лично писал на его шкуре, и знаю я, что это здоровая собака, ведь если бы была она бешеная, разве стал бы я возиться с ней?»

Одни поверили ему, а другие не поверили. Те, что поверили ему, стряхнули с себя страх, подобно тем, у кого загорелась вдруг борода, а оказалось, что это не что иное, как ночной кошмар. Но при этом они стояли пораженные: как это понять — он сам писал на шкуре собаки? А если писал, то зачем писал?

Если вдуматься хорошенько во все происходящее, то есть тут чему удивляться. Как это? Ицхак увидел всю эту панику и не испугался? И мало того, еще и объявил во всеуслышанье о том самом своем поступке? Просто когда он увидел, что все боятся собаки, он признался в этом, только бы они не боялись. Ведь Ицхак, наш товарищ, был честным и справедливым человеком и не скрывал своих поступков, даже порочащих его, в особенности если это было на благо всем.

Пронесся вздох облегчения и утешения. И даже те, кто сомневался в том, что Ицхак — тот, кто писал на шкуре собаки, даже их оставил немного страх, и они не боялись так сильно. А любопытные приблизились к Ицхаку и бросали на него беглые и испытующие взгляды, и были такие, что приговаривали себе в усы: «Хорошенькое дело, хорошенькое дело!» Спросили Ицхака: «С чего ты написал это?» Сказал Ицхак: «Так это было. Как-то раз я раскрашивал мемориальные таблички. Подошел пес и стал мешать мне. Оттолкнул я его кистью в руке, но он не сдвинулся с места. Так — раз, и два раза, и три раза. Взял я и обмакнул кисть и написал на шкуре собаки „каф“, „ламед“, „бет“, что означает — собака. Когда я увидел, что ей мало этого, добавил „мем“, „шин“, „вав“, „гимел“, „айн“, что означает — сумасшедшая».

Если бы Ицхак провел все лето в Иерусалиме и слышал обо всех тех бедах, что доставила собака, сгорел бы со стыда. Но он отправился к Соне в Яффу и не слышал о собаке вообще ничего, и позабыл он и про собаку, и про надпись на ее шкуре.

Когда перестала собака внушать ужас, и стряхнул народ с себя это наваждение, подняли они глаза и уставились на Ицхака. Одни смотрели на него с горечью, а другие смотрели на него со злостью. Подошел к нему Эфраим, штукатур, и сказал ему, Ицхаку: «Как же так, Ицхак, что же ты наделал?» Потупил Ицхак глаза и сказал: «Если бы подумал я, не сделал бы этого». И так Ицхак стоял, полный стыда и позора, огорчения и страдания, как человек, согрешивший и ожидающий приговора.