Вблизи сильных мира сего - [4]

Неловкая тишина. Маршал ещё больше вспотел, но стоит не шелохнувшись, опустив вниз руки с указкой и скомканным платком.

Никита Сергеевич достал свой платок, отирает красное лицо и лысину. Ему подали шляпу из светлой соломки. Но он в сердцах отстранил руку телохранителя. Тяжёлая пауза затянулась, и тогда Тито, развернув своё кресло к Хрущеву, сказал:

— Сталинград был спасением всему миру. Мы в Югославии это поняли. Немцы уже были другие…

— Конечно. Конечно, — подхватил Хрущёв. — Здесь сломалась гитлеровская военная машина. И как они её не чинили потом, она всё время давала сбои…

— А войны ещё было много, — продолжал Тито. — Сильно много. Мы в Югославии взобрались только на её вершину…

Андрей Иванович переводил растерянный взгляд с Хрущёва на Тито и вновь на Хрущева, явно не понимая, что же ему предпринять, но продолжал стоять навытяжку, с прижатыми к грузному телу руками.

Наконец Хрущёв переключил внимание на застывшего у карты маршала.

— Продолжай, Андрей Иванович. Продолжай, — кивнул Хрущёв. — Только ты учти, югославские товарищи тоже много знают… Они изучали эту битву. Правда?

— Да, да, — за всех ответил Тито. — Но мы с удовольствием и интересом слушаем маршала.

Однако даже эта подслащенная пилюля не вернула равновесия Ерёменко. Рассказ его поблёк, а скоро и вовсе угас, прерываемый репликами Хрущёва.

Реплики переходили в воспоминания члена военного совета Сталинградского фронта, и рассказ бывшего командующего окончательно застопорился.

С поникшей головой новоиспечённый маршал отошёл от карты в тень под тент, и было жалко и больно смотреть на потерянное лицо старого воина.

Разрешение этого скандального эпизода произошло только вечером, на приёме в честь югославской делегации. После первого тоста в честь главы делегации гостей маршала Тито Хрущёв сразу провозгласил здравицу другому маршалу "выдающемуся военачальнику, Герою Советского Союза" и прочее Андрею Ивановичу.

Генсек не жалел красок и превосходных степеней, восхваляя его воинские заслуги. Не забыл Хрущёв и мирные усилия маршала в строительстве вооружённых сил.

Под градом похвал, прерываемых апплодисментами, Андрей Иванович сгибал натруженную старческую спину в поклонах. Те, кто были свидетелями сцены на палубе парохода, затаённо улыбались и хлопали, не жалея ладоней. Сцена столь же запоминающаяся, как и на лайнере всего несколькими часами ранее.

Нас, группу центральных журналистов, посадили у самого краешка гигантского "П"-образного стола, ближе к выходу из зала, и отсюда мы наблюдали сие действо.

На запруженном яствами столе главенствовали свежайшие волжские осетровые рыбы и чёрная икра. А среди напитков – отборные армянские коньяки и грузинские вина.

Часто бывая на столь высоких приёмах, я наблюдал одну неизменную закономерность. Коньяки и вина самых высоких отечественных марок всегда располагались на перекладине буквы "П". По мере удаления от неё марки напитков истощались, и там, где отводились места для прессы и руководства охраны, медиков и другой обслуги делегаций, ставились ординарные коньяки, вина и обычная водка.

Та же последовательность и в сервировке стола с закусками. Они размещались с убыванием к периферии стола. У нас была даже такая шутка: "Мы – журналисты, и наше место за столом, где напитки светлые, а закуски редкие".

Правда, горячее всем разносили одинаковое, хотя мне и не доводилось видеть, что несли официанты на тарелках первым лицам.

Неизменным в этих застольях было и такое. Когда первые лица и их сопровождение покидали зал, "периферия" стола перебиралась ближе к дорогим коньякам и изысканным закускам…

Но в тот вечер на банкете тассовцам было не до коньяков и закусок. Нас интересовал только Аджубей.

После тоста Хрущёва Миша Герасимов поднялся и пошёл к пресс-группе, которая сидела ближе к столу "президиума".

Изогнув свою высокую тощую фигуру, он пошептался с Сатюковым, потом с Аджубеем и оставил им листы с речами, какие Хрущёв и Тито произнесли на митинге перед работниками Сталинградской ГЭС.

С облегчением вздохнув, я налил по рюмке трёхзвездочного коньяка, но Миша придержал мою руку:

— Погоди. Аджубей идёт…

И стал поправлять пустующий рядом с нами стул. Аджубей присел. Положил на стол уже испачканные первые страницы речей.

— Мужики! Вы накатали слишком много. Оставить треть. И всё давать в изложении. В газетах уже стоят речи Никиты Сергеевича и Тито на вокзале. А эти в изложении. Я начал, — тряхнул исчерканными листами. — И не тяните. — Глянув на диковинные часы на холёной руке, Аджубей строго добавил: – Времени нет. В темпе, мужики…

Резко поднялся и враскачку поплыл к вершине "П"-образного стола. Немногочисленные в застолье парт- и совдамы провожали его умилёнными взглядами. Молодой, высокий, пышущий здоровьем атлет, которому, казалось, и за тридцать не перевалило, излучал не только физическую силу, но завораживающую силу власти. Он зять могущественного человека, развенчавшего Сталина, вздыбившего страну, человека, который грозит могущественной Америке и собирается похоронить капитализм, а советским людям через два десятилетия обещает вожделенный коммунизм… Этот человек здесь, рядом. Его грузное шарообразное тело нависло над столом, лоснящаяся лысина играет бликами хрустальной люстры. Он произносит здравицу "героическим сталинградцам".