Важнейшее из искусств - [24]

Я был один. Дивное, потрясающее до основ все здание личности чувство. Я был один…

— Неплохо, инспектор, — раздался слева звонкий резкий голос. — Еще немного, и у вас будут хорошие шансы на победу в лыжных гонках для младших школьников.

От неожиданности я оступился, лыжа вонзилась в снег, нога вывернулась, и я, нелепо взмахнув палками, рухнул на бок.

— Восхитительно! — даже взвизгнув от юношеского восторга, захохотала Моник и захлопала в ладоши. — Да вы еще и превосходный комик!

Странно, что я не заметил ее. Девушка сидела немного в стороне, на черной туше своего Буцефала. В белоснежных маленьких ровных зубках дымился окурок. В больших, закрывавших половину лица очках отражалась моя жалкая, облепленная снегом фигура. И каждая моя неловкая попытка подняться отчетливо регистрировалась в их жестоком зеркале.

— Зачем вы здесь? — спросил я.

— Затем же, зачем и вы, господин инспектор, — криво усмехнулась Моник.

— Чтобы уединиться? — удивленно проговорил я.

— В каком-то смысле, — бросила Моник и снова захохотала.

Краем глаза я заметил у себя за спиной движение и, обернувшись, встретил неизменно доброжелательный и искрящийся неподдельным весельем взгляд голубых глаз из-под светлой, красиво растрепанной ветром челки.

— А, это вы, инспектор, — начал было Олаф, подавая мне руку, чтобы я мог подняться.

— Я не инспектор! — рявкнул я, окончательно взбешенный его дружелюбием и любезностью, и, оттолкнув его руку, сбросил лыжи и встал, отряхиваясь и тяжело дыша.

— Как хотите, — равнодушно пробормотал Андварафорс.

— Вот именно, как хочу!.. — прорычал я, сгреб в охапку лыжи и палки и, стараясь осторожно ступать на больную ногу, побрел в сторону отеля.

— Вам точно не нужна помощь? — поинтересовался Олаф.

Я не ответил, и вслед мне полетел звонкий хохот Моник.

Глава вторая

Даже увидев возле отеля несколько темных, трудно различимых с такого расстояния фигур, я все же надеялся проскользнуть незамеченным. Спина и нога чудовищно болели, мокрая рубашка неприятно липла к спине, а в ушах звенел издевательский смех самой восхитительной женщины на свете. Пожалуй, это был достаточный повод, чтобы не искать собеседников. Но судьба, однажды избрав мальчика для битья, удивительно постоянна в своем выборе.

— Возвращаетесь с поля сражения? — бросил Рон, откладывая газету. — Разбиты наголову?

— Скорее, на ногу, — ответил я, собираясь пройти мимо к двери отеля, но оператор остановил меня и указал глазами на скамейку, на которой помещался сам.

— Нет ничего лучше после Ватерлоо, чем хорошая порция портвейна, — пробормотал он.

— Смотря, на какой стороне воевал… — Я недоверчиво покосился на чашку в его руке. Это был не портвейн, а средненький Милин кофе, отдававший жжеными хлебными корками.

Меб делал вид, что пьет его, на самом деле чаще всего используя чашки как метательные орудия. До этого момента я был совершенно уверен, что кофе этот — совершенно особенный, специфический разряд бутафории и его вообще никто не пьет. Рон отхлебнул из чашки и покачал головой:

— Да не все ли равно, на какой стороне, если есть повод порадовать себя хорошей выпивкой…

— Но это?..

— Кофе, брат, кофе, — меланхолично заметил оператор. — Иначе стал бы я навязываться к тебе в компанию. Никак не получается выпивать в одиночку — такая тоска…

Я постучал в окошко кухни, откуда незамедлительно высунулось круглое румяное лицо старшей, настоящей Кайсы, той самой Кайсы, что подавала чай и перестилала постель самому Погибшему Альпинисту. Я показал ей два растопыренных пальца, и Кайса, понимающе кивнув, скрылась.

Через пару-тройку минут мы переместились в гостиную, где уже потрескивал камин, а перед нами стояли стаканы вожделенного портвейна.

— Все-таки иногда полезно немного расслабиться, — наконец снова заговорил Рон. — А то я или с ума сойду, или дело дойдет до убийства.

— Так не напрягайтесь, — бросил я, но тут же пожалел о необдуманной фразе, потому как глаза Рональда вспыхнули дьявольским огнем, а на лице появилась странная, какая-то яростная полуулыбка.

— Я для этого подписывал этот паршивый контракт. Я для этого тащился в эту снежную глушь, чтобы напрягаться, работать, делать кино, будь оно неладно вместе с вашим истериком Кревски. А он заставляет меня плесневеть здесь вместе с вами.

Я хотел было возразить, но Рон остановил меня примирительным, но решительным жестом:

— Понимаю, Петер, у вас «творческая задача». Так, кажется, он выражается, этот ваш… Вы тут вживаетесь, а я-то во что должен вживаться?! Он говорит: «Прочувствуй свет, обстановку, чтобы потом, на студийном этапе… Художественный камертон настроить…» Тьфу, чертова кукла… — Оператор скривился и отхлебнул из стакана. — Где слова-то такие находит?! А портвейн хорош… — мечтательно добавил он. — Прочувствуй свет!.. Это он говорит мне?! Я знаю этот свет, как свои вот эти вот пять пальцев. — Рон помахал у меня перед лицом большой растопыренной ладонью. — Но дайте мне работать. Если он всегда работает так, в час по чайной ложке, я вообще удивляюсь, как он сумел столько снять. Хотя, что ждать от человека, снимающего фильмы по всякому барахлу вроде компьютерных игр… Мы уже что-то делаем, а все еще до сих пор не представляем себе, что именно!..