Ватага «Семь ветров» - [56]

Они говорили так легко, как никогда не умели говорить на уроках, они постепенно научились говорить и шепотом, и тихо, и во весь голос, и даже Козликов, который на уроках говорил только в полный голос и басом, так что его, Козликова, постоянно выставляли за дверь, — даже он стал тише и говорил, если нужно было, почти шепотом.

Все было хорошо; но что-то вызывало у Каштанова тревогу. Сначала она была неясной, потом все более определенной. Как бы не превратились все эти их «действа» в самоцель, в игру в бисер… Он вовсе не собирался создавать «педагогическую провинцию» на Семи ветрах, оторванную от мира, замкнутую в себе! Вовсе не хотел отрывать ребят от их почвы, от Семи ветров!

Цель. У ватаги «Семь ветров» должна быть более ясная цель…

Однажды Каштанов рассказал ребятам такую историю.

— Один очень старый человек — я познакомился с ним случайно, в библиотеке, ему больше восьмидесяти — вспоминал, как во время революции выпускали из тюрем их города политических заключенных. Народу собралось много, и, чтобы обеспечить порядок, поставили оцепление. Он был в то время гимназистом старшего класса и стоял в этом оцеплении. На другой день приходит на урок, и физик вызывает его. «Я урока не знаю», — сказал он. «Ах, да, — сказал физик, — вам же некогда! Вы же революцию делали, молодой человек!» — и поставил пятерку.

Ребята слушали Каштанова, не понимая, куда он клонит.

— «Вам было некогда, вы революцию делали!» Посмотрите, ребята, — продолжал Каштанов. — В этом веке одному поколению было некогда учиться оно делало революцию, другому поколению некогда было гулять и веселиться оно училось, еще одному поколению некогда было и учиться, и веселиться, и все ему было некогда — оно защищало страну… А теперь вы пришли в этот мир, новое поколение… А что вам «некогда»? И ради чего вам «некогда»? Я не допрашиваю вас и меньше всего хотел бы, чтобы мои слова прозвучали укором. Я сам не знаю точного ответа на этот вопрос и приглашаю желающих подумать.

Желающие, конечно, нашлись.

Говорили: «А может быть, это и хорошо, что на все есть время и нет никаких „некогда“?»

Спрашивали Каштанова: «А вам что было „некогда“?»

Подшучивали над собой: «Учиться нам некогда… А из-за чего? Да просто так — некогда, и всё!»

А Костя Костромин вспомнил урок о Базарове — «Нужен ли я России?», вспомнил, как шли они вечером на ветру, и вдруг ему представилось, что все вокруг него братья и что для этого-то он, наверно, и нужен стране… И он сказал, что не знает, но может быть, некогда им — болтать, говорить пустые слова, попусту тратить время, потому что надо теперь, чтобы…

А что надо теперь? Что?

На этот раз у Кости была идея, но он не мог ее выразить и в конце концов сказал что-то вроде того, что теперь надо, чтобы все вместе шли и никого не потерять… Чтобы каждый человек был на виду, каждый как брат, для которого ничего не жалко…

— А то что это у нас? — сказал Костя. — Вот коммунарский день — и все равны. А вот кончается, вот урок — одни отличники, а у других кошки на сердце скребут, я знаю…

— Пусть учатся, кто им мешает? — сказал Леня Лапшин, давно уже вернувшийся из своей Громославки, но почти ничего не рассказывавший о путешествии. — Кто им мешает?

— Не знаю кто, но это ведь отговорка… Все равно мы должны… Ну чтобы всем жилось по-человечески, ну что тут долго говорить!

— Да, ребята, говорить не надо, формулу в один миг не найдешь. А может, не надо и формул… Давайте просто подумаем: кому сейчас в классе тяжелее всего? Кому больше всех нужна наша помощь, поддержка? — сказал Каштанов.

— Валечке Бурлаковой, — сказала Галя Полетаева. — Она все время с братом и сестрой сидит, а они болеют, в детский сад не ходят…

— Пашке, — сказал Саша Медведев, — Паше труднее всех, — повторил он, и Паша Медведев похолодел: неужели он расскажет сейчас про его тетрадь и про все, что с ней связано?

— У Паши мать в вечерний техникум пошла, он от плиты не отходит, готовит на всех, — сказал Саша.

— Да брось! Ты что! — Паша вздохнул с облегчением. — Подумаешь, у плиты. Я уже научился. Я вчера рулет картофельный с мясом сделал!

И тут Клава Киреева голос подала…

Позже Каштановы говорили между собой, что из-за одних этих слов бывшей Керунды стоило им работать.

— Тане Прониной плохо, — сказала Клава. — Ее во дворе у нас только и зовут, что крысенком, крысой… И всю жизнь она крысенок, как и живет — не знаю…

— А что с этим сделаешь? — нерешительно сказал Каштанов.

— Что-нибудь можно сделать, — задумался Костя Костромин.

Донжуан Саша Медведев разволновался:

— И вообще — почему наши девчонки должны чахнуть? Все-таки они наши!

Так было и решено: ни одной чахлой девчонки в текущей пятилетке!

* * *

Клава Керунда — королева, ей везде хорошо, всюду ее верх… А вот Проша из компании Керунды… Сидит на уроках неподвижно, и только иногда по тонкому, острому, худенькому личику пробегает какая-то волна, какая-то тревога, словно Таня спорит с кем-то, защищается, и ей больно.

Мучительная гримаса человека, которому снится дурной сон.

Да ведь и вся жизнь Тани Прониной была дурным сном.

Дома ее ругали за то, что она неряха, бездельница, плохо учится. Тане казалось, что она одним видом своим раздражает отца и мать, и она бежала из дома при первой возможности, за что ей еще больше попадало. В школе тоже каторга. Способностей за собой Таня не знала, с первого класса привыкла отвечать на любой вопрос молчанием, так что учителя считали ее упрямой и своенравной. Она ходила с Керундой на танцы в клуб — но кто с ней будет танцевать, с дурнушкой такой, с крысенком? И одета она совсем не для клуба, и колечко у нее самое дешевенькое, медное, с красным стеклышком, за рубль сорок в табачной лавке купленное… Получше чувствовала себя Таня в компании ребят, собиравшихся вечером у них в подъезде, тут был у нее и свой защитник. Но ведь у них в компании какие порядки? Сегодня Длинный ее обнимает при всех, сегодня она Длинного девушка, а завтра он уступит ее кому-нибудь из своих дружков, если захочет, и Таня знала, что она так же безропотно будет сидеть с другим, потому что у них все девчонки так, и если не послушаться, нарушить закон — изведут. И за меньшее доставалось ей. После первого коммунарского дня Боша, Света Богомолова, рассказала в компании, что Таня была «урюк», так ведь сколько хохоту было, как только ни обзывали ее, потешаясь и зная, что Крысенок не ответит. А один собрал в кулак ее маленькое остроносое личико: «Смотрите, вот урюк! Урюк!»